Григорий Белых - Дом веселых нищих

— В штабе стулья протирать не буду, — заносчиво отвечает Колька.

Роман плохо понимает, что говорят. Голова набухает, раздувается, как мыльный пузырь, и, кажется, готова рассыпаться на части. Сейчас треснет. От боли даже в глазах зеленеет. Роман стискивает изо всех сил зубы и глотает беспрерывно набегающую слюну. Горло при каждом глотке что-то сдавливает. Все тело болит.

«А завтра что делать? — мелькает в голове Романа. — В школу нельзя. Опять прогуливать?»

Мать идет на кухню приготовлять ужин. Вдруг она останавливается около Романа и спрашивает его с тревогой:

— Что с тобой?

Она трогает его голову своей жесткой и холодной рукой. От прикосновения у Романа по телу бегут мурашки.

— Господи, какой ты красный! Лоб горячий. Ты не болен?

Роман собирает последние силы. Смотрит на мать, но видит плохо, перед глазами плавают зеленые круги. Гудит в голове, ломит в висках, все тело как в огне.

— Нет, — говорит он хрипло. — Спать хочется.

И, шатаясь, идет к кровати, валится на нее и уже не слышит, как мать, раздевая его, испуганно говорит:

— Никак заболел? О господи!

Целую неделю Романа бросает то в жар, вызывающий жгучий и обильный пот, то в дрожь — тогда все тело кажется обложенным мелкими льдинами. Зубы выбивают дробь. Кажется, кровь замерзла в венах, ни один мускул не повинуется.

Роман постоянно видит мать возле своей постели. Она сидит сгорбившись, освещенная бледным пламенем лампады. Желтые блики играют на ее заострившихся скулах.

С неделю Роман был болен. Иногда кричал, бредил, просил у всех рубль.

И вдруг однажды открыл глаза, как после долгого и крепкого сна. Потянулся, чувствуя во всем теле приятную слабость. Хотелось есть. Над головой тускло горела лампада. В углу на сундуке лежала мать — нераздетая, в платье. Она дышала ровно, спала. Из-за перегородки доносился храп стариков.

Роман лежал на спине, отдыхая, разглядывая тени от лампадки. Тени, как живые, то вытягивались на половину комнаты, то уменьшались и чернели. Неясный шорох заставил Романа насторожиться и повернуть голову. От изумления он чуть не крикнул. За столом, в пальто и в шапке, сидел Колька и при слабом свете полупритушенной лампы что-то быстро, не останавливаясь, писал. Роман молча следил за братом, потом пошевелился, чтобы привлечь его внимание. Колька быстро поднял голову. Глаза их встретились. Колька, бросив писать, подошел к нему.

— Лучше тебе? — спросил он.

— Мне хорошо, — шепотом сказал Роман. — А что ты пишешь?

— Так, разное, — нехотя сказал Колька.

— А почему не спишь?

— Надо. Ухожу.

— А куда?

— По делам, на службу.

— Ночью-то?

— Ну да. В ночную смену. Дежурства у нас ночные теперь. Ну, спи же.

— Ладно, я сплю, — сказал Роман, и, перевернувшись, действительно заснул.

Утром проснулся здоровый и бодрый.

Мать напоила крепким кофе. Теперь все относились к Роману особенно предупредительно и заботливо. Это было приятно. Мучило только одно: знает ли мать о школьных делах или нет? Но мать ничего не говорила.

Еще несколько дней пролежал он в постели и все время наблюдал за матерью. Один раз она сказала:

— Поправляйся и сразу пойдешь на экзамен. Скоро занятия кончаются.

«Значит, была в школе и все знает», — подумал Роман.

В этот день Роман встал с постели, и мать закатила роскошный обед — с мясом, которое уже было трудно купить.

Роману было хорошо и весело. Хотелось с кем-нибудь поговорить, но никого подходящего не было. Тогда вспомнил о Кольке. Где же Колька? Кольку он не видел ни разу с тех пор, как начал выздоравливать. Роман пошел к матери. Она сидела на кухне с бабушкой.

— Тебе что? — спросила мать.

— Коля где?

Мать и бабушка быстро переглянулись.

— Коля? — мать замялась. — Его нет дома.

— А где он?

— Он… он в Павловске… переведен туда работать на время.

Роман печальный побрел в комнату. Стало скучно. Постоял у окна. На дворе черными пятнами темнели проталины. Гулять еще было нельзя. От нечего делать Роман стал разглядывать раскиданные на комоде бумажки. Увидел голубой конверт, небрежно брошенный на альбом с открытками. Взял.

«Маме» — стояло на конверте крупными буквами.

«Милая мамочка!

Когда ты прочтешь это письмо, я уже буду далеко. Не старайся отыскивать меня, так как все равно не найдешь. Я уезжаю на фронт, в армию добровольцем. Прости меня, мама, если сердишься, но мне очень надоело так жить здесь…

Еще раз прости. Целую всех: бабушку, дедушку, Аську и Романа. Отдай ему мои книги. Не сердись. Я буду писать с фронта.

Роман не слышал, как подошла мать. Он стоял раздумывая, пораженный тем, что прочел в письме.

— Прочел? — раздался над головой тихий голос матери. Роман вздрогнул и выронил письмо. Потом взглянул на мать. Та молча обняла его и привлекла к себе.

— Значит, Колька не в Павловске? — дрогнувшим голосом спросил Роман. — Он на войне?

Мать не ответила.

Растаял последний снег. Высохли лужи. Только в углах двора, в тенистых местах, виднелись порыжевшие заледенелые сугробы.

После болезни Романа мать два раза бегала в школу, просила за сына и наконец пришла довольная.

— Ну, смотри, — объявила она Роману. — Держись. Тебя оставили.

Роману стыдно было идти в школу. Но делать нечего.

На другой день, собрав книги и тетради, двинулся вместе с матерью.

И, как в первый раз, при поступлении, Гликерия Петровна приняла их в столовой, сидя за кофе.

— Ну?

— Простите, — сказал Роман тихо. — Больше не буду.

— Посмотри мне в глаза.

Роман поднял голову, краснея, посмотрел на учительницу и повторил:

— Больше не буду.

— Не сомневаюсь в этом, — сказала Гликерия Петровна. — Иди в класс и постарайся загладить вину хорошим поведением.

Ребята не приставали к Роману и не дразнились. Крякина в школе не было — он действительно уехал в деревню. Роман засел за учебники и остаток года учился прилежно. Перед пасхой сдал экзамен и перешел во второй класс.

Год был закончен. Начинались летние каникулы.

За зиму все ребята выросли.

Женька Гультяев щеголял в длинных брюках с карманами и уверял всех, что отец насильно заставил его надеть брюки.

— Это почему же заставил? — спрашивали ребята.

— Не знаю. Говорит, что вырос я, — небрежно отвечал Женька.

На деле же брюки Женьке обошлись дорого. Две предпраздничных недели пришлось ходить с опухшими от слез глазами, и только тогда выведенная из терпения тетя Катя распорола старую шерстяную юбку и стала шить брюки. Но, кроме брюк, Женьке больше нечем было хвастать. На экзаменах он провалился и остался на второй год в первом классе.

Еще прошлой осенью, когда ребята поступали в школу, поступил и Иська.