Даниэль Дефо - Счастливая куртизанка

— А я, — воскликнула я в великом гневе, — как я тебя ни люблю, в этом случае первая накинула бы тебе петлю на шею и смотрела бы, как ты болтаешься на виселице, лишь бы не видеть тебя живой! Да Что я говорю, — перебила я себя, — я не дала бы тебе дожить до виселицы, я бы перерезала тебе глотку сама, задушила бы собственными руками; да я и сейчас почти готова на это, — сказала я, — за одно то, что ты посмела выговорить это слово.

Я назвала ее дьяволом, нечистой силой и прогнала ее с глаз долой. Я не упомню, чтобы мне когда-либо прежде довелось рассердиться на Эми. Но хоть негодяйка (уже одним тем, что допустила такую мысль) явила свою дьявольскую сущность, следует, однако, помнить, что — даже когда она мысль эту воплотила в действие — двигала ею одна лишь ее чрезмерная привязанность и верность ко мне.

Открытие это, впрочем, повергло меня в совершенный ужас; случилось оно вскоре после моего бракосочетания и заставило меня ускорить мой отъезд в Голландию; ибо я ни за что — пусть бы мне посулили за это десять тысяч фунтов — не, согласилась бы, чтобы кто-нибудь меня видел и узнал во мне ту, что носила имя Роксаны; это погубило бы меня в глазах моего мужа, да и не только мужа; это все равно, как если бы я вдруг оказалась пресловутой Германской княжной!

Словом, я поручила Эми все выведать, и — надо отдать ей справедливость — та рьяно принялась за дело; следовало узнать, где девица почерпнула свои сведения, а главное, каковы они, то есть что ей известно, а что нет, ибо это меня занимало больше всего; мне представлялось загадочным ее утверждение, будто она знает, кто такая леди Роксана, и что ей было известно о тех делах, — не могла же она знать обо мне всей правды, иначе бы ей никогда не взбрело в голову, что Эми — ее мать!

Я разбранила Эми на все корки за то, что она показалась моей девице, вернее, что показалась ей в качестве благотворительницы; не знать друг друга в лицо они не могли, поскольку, как я уже о том рассказывала, в моем доме она в некотором роде была в услужении у Эми, вернее, под ее началом; впрочем, она (Эми) сперва вела с нею переговоры через третье лицо, и секрет этот раскрылся благодаря случайности, о которой я рассказала выше.

Эми не меньше моего была всем этим встревожена; однако тревога — тревогой, а упущенного не воротишь, и нам оставалось одно: как можно меньше поднимать шуму, чтобы дело не зашло еще дальше. Я велела Эми наказать девицу, что она и сделала, поссорившись с нею и сказав, что теперь та может убедиться, что миссис Эми никакая ей не мать, ибо она бросит ее на произвол судьбы; раз та не может довольствоваться ее дружеским расположением без того, чтобы называть ее своей матерью, она, Эми, впредь не будет ей ни матерью, ни другом, и пусть она себе поступает в судомойки и работает поденщицей, как прежде.

Бедняжка плакала самым жалостным образом и, однако, не сдавалась; но что больше всего поразило Эми, это то, что после безуспешных уговоров и брани со стороны Эми и угроз, как я уже рассказывала, ее вовсе покинуть, девица продолжала стоять на своем, прибавив к тому еще новое, а именно, что она, Эми, в самом деле не является ее матерью; да, теперь она уверилась, сказала девица, что истинная ее матушка — сама миледи Роксана, которую она непременно разыщет; она знает, где справиться об имени ее (то есть моего) нового мужа.

Эми тотчас прибежала пересказать мне эти слова. Едва ее завидя, я поняла, что она не в себе и что ей нужно поделиться со мною незамедлительно; ибо, когда она ко мне вбежала, в комнате, был и мой муж. Как только Эми пошла к себе переодеться, я под каким-то предлогом последовала за ней наверх.

— Что за дьявольщина, Эми, что случилось? — набросилась я на нее. — Я вижу, что ты пришла с дурными вестями.

— Да еще с какими! — ответила Эми. — В эту тварь и подлинно вселился дьявол. Она погубит всех нас, а заодно и себя; нет никаких средств ее утихомирить.

И Эми пересказала мне все, что от нее услыхала; но ничто не могло сравниться с моим изумлением, когда я узнала, что моей дочери, известно о моем замужестве и что она надеется узнать имя моего мужа и меня разыскать. Я чуть не умерла на месте! Эми меж тем бегала по комнате, словно помешанная.

— Нет, я положу этому конец, вот увидите. Я больше не могу… Я должна ее убить, эту…

И, назвав мою дочь бранным словом, Эми торжественно поклялась господом богом, что убьет ее и, повторив свою клятву по крайней мере три раза, вновь забегала из угла в угол.

— Я ее убью, или я не я! — кричала она.

— Эй, Эми, придержи свой язычок, — сказала я. — Ты просто-напросто взбесилась.

А она мне на это:

— И есть с чего, — говорит она, — ну да я ее придушу и тогда приду снова в разум.

— Ну, нет, — говорю я, — ты и волоса на ее голове не тронешь; да тебя следует повесить за одни слова твои, за мысли! Ты уже убийца, все равно как если бы исполнила задуманное.

— Знаю, знаю, — отвечали Эми, — ну, да хуже быть не может. Я положу конец вашим мукам, да и ее страданиям тоже; Она никогда не потревожит вас; именем «матушка» на этом свете, а уж на том — будь, что будет!

— Ну, ну, успокойся же, — сказала я, — и перестань говорить такие слова, я не могу их слышать.

Со временем Эми немного утихомирилась.

Должна признаться, мысль, что меня вот-вот выведут на чистую воду, заключала так много для меня страшного и привела мой ум в такое смятение, что я и сама была немногим разумнее Эми. Так ужасен груз нечистой совести!

Однако, когда Эми вновь повторила свои гнусные слова о том, что убьет несчастную, и вновь при этом побожилась, я увидела, что она не шутит и еще больше перепугалась; это, впрочем, помогло мне прийти в чувство.

Мы принялись раскидывать мозгами, как бы выведать у девчонки, откуда у той все эти сведения и как она (моя дочь, то есть) узнала, что ее мать вышла замуж. Но все понапрасну. Девушка ни в чем не признавалась и, кроме отрывочных рассказов, от нее ничего добиться было нельзя, так как она была не на шутку обижена тем, что Эми так резко оборвала ее в прошлое посещение.

Тогда Эми отправилась в дом, где жил мой сын; но и там все одно; моя девица наболтала им что-то о какой-то миледи, сообщили они, имени которой они не знали и поэтому не придали значения ее болтовне. Эми рассказала им, как глупо та себя с нею ведет, как далеко она зашла в своих бреднях, несмотря на все их вразумления; Эми прибавила, что сердита на нее и больше не намерена с Нею встречаться и пусть та поступает снова в судомойки, если угодно, но что она (Эми) с ней не желает иметь никаких дел, разве что та смирится и переменит свою песенку и притом поскорее.

Добрый старик, который был благодетелем всех моих детей, весьма этим огорчился, а добрая его супруга пришла в неописуемую печаль и принялась просить ее милость (то есть Эми) не обижаться на девушку; они пообещали, сверх того, переговорить с девушкой, а старушка при этом сказала с удивлением в голосе: «Неужто она такая дурочка, что не согласится придержать язык, после того, как вы сами ее заверили, что вы ей не матушка и она видит, что вашей чести неприятно ее упорство?» Так что Эми от них вернулась в надежде, что на этом, быть может, дело и остановится.