Пэлем Вудхауз - Женщины, жемчуг и Монти Бодкин

— А знаешь, почему ничего не получилось? Потому что ты связался с этим хорьком Шимпом. Ты сам пошел к нему и сказал, где они лежат. И дом, и комнату, и даже место…

У Моллоя хватило совести покраснеть.

— Я думал, он поможет, — слабо выговорил он.

— Да уж, он помог. Самому себе.

Они недолго помолчали.

— Шерингем Адэр! — горько сказала Долли.

— Я часто удивлялся, — сказал ее муж, радуясь, что разговор уходит от его собственных промахов. — Неужели Шимп действительно сыщик?

— Наверное, купил лицензию, а то бы ему не разрешили держать контору. Но, конечно, это витрина. Он проникает в чужие дома и там что-нибудь хапает. А может, шантажирует, с него станется.

— Одно хорошо, — заметил Мыльный. — Здесь он нам не мешает.

— Да уж. Ну, как насчет жемчуга?

— Не знаю, дорогая. Я еще не совсем уверен, но — тебе решать.

— Золотые слова! Поверь, я знаю, что делаю.

Воцарилась полная гармония. Царила она и тогда, когда Шимп, открыв дверь, осторожно юркнул в комнату в той манере, в какой особенно мерзкие создания заползают под мокрый камень.

«Встречаясь», — гласит викторианская книга этикета, — «воспитанные люди обмениваются любезностями». Нарушение этого правила объяснялось тем, что Мыльный и Долли временно потеряли дар речи, а Шимп закрывал дверь, чтобы обеспечить приватную обстановку. Он пришел с деловым предложением, и переговоры обещали быть достаточно сложными и без посторонних.

Когда он обнаружил, что в Меллингем-холле кроме жемчуга в пятьдесят тысяч долларов есть и некие супруги, по сравнению с которыми винтовая лестница — это линейка, он поначалу огорчился. Он боялся соперников, особенно Долли. Да, Мыльный только и умел всучивать эти свои акции, но вот Долли — дело другое. Она девица умная, сообразительная, а если дойдет до физических действий, предела ей нет. Шишка на голове давно зажила, но он хорошо помнил то незабываемое ощущение, которое вызвала в нем рукоятка пистолета.

Но Шимп никогда не поддавался отчаянию. Когда он начал беседу, в его манере не было и намека на скованность. Он был спокоен, холоден и собран.

— Привет, Мыльный, — сказал он. — Привет, Долли. Ну, вот мы и встретились. Как в старое доброе время.

Не обращая внимания на то неприятное слово, которое Долли применила к нему, когда обрела дар речи, он продолжил:

— Признаюсь, не думал вас тут встретить. Я заметил вас за ужином и подумал, что у меня начались видения. Потом я вспомнил, что вы были в Каннах, Лльюэлины тоже там были, а вы уж непременно познакомитесь с такими богатыми людьми. Я так думаю, это твоя идея, Долли. Просто вижу, как ты делаешь глазки папаше Лльюэлину. Кстати, ты замечательно выглядишь. Впрочем, как всегда. У нас были небольшие разногласия, но я всегда считал, что ты — самая красивая из тех, кто стаскивал шелковое белье прямо из-под носа у продавщицы. Я смотрю, Мыльный, ты все лысеешь. Не шути этим! В лысом виде ты будешь истинным пугалом. Вообще-то, ты и сейчас — не кинозвезда…

Дар речи вернулся и к Мыльному.

— Что, — напряженно спросил он, — ты здесь делаешь?

— Крыса, — добавила Долли, посчитав, что в словах супруга не хватает прямого обращения.

— Как раз собираюсь рассказать, — ответил Шимп. — Я — слуга мистера Лльюэлина. Профессиональное прикрытие. Наняла меня миссис Лльюэлин, чтобы охранять ожерелье. А вы здесь, полагаю, чтобы его украсть.

— Конечно, надеешься прихватить его первым, — сказала Долли, с неприязнью глядя на него.

— Да, я об этом подумывал.

Долли сердито вскрикнула:

— Что за судьба такая? Только мы с Мыльным находим что-нибудь стоящее, ты сразу все портишь!

Видимо, Шимпа огорчили ее слова. Он выглядел так, словно его ударил лучший друг.

— Ничего я не порчу. Я помочь хочу. Что до этого случая, почему бы нам не объединить усилия? Три головы лучше одной, даже если одна — твоя, Мыльный.

— А что у меня такое с головой? — не без пылкости спросил Моллой.

— Да нет, она похожа на слоновую кость, — ответил Шимп. — Правда не очень хорошую.

Обычно такие замечания побудили бы Долли защитить череп своего супруга. У нее был большой словарный запас, и она умела им пользоваться, но было у нее и деловое чутье. Ей показалось, что у Шимпа есть план, и глупо отвлекаться на второстепенные вопросы. Шимп был не из тех, кто ей нравился, но она уважала его ум.

— Как это «объединить усилия»?

— Стать партнерами. Организовать синдикат.

— То есть работать заодно?

— Да. Так будет лучше.

— И разделить добычу?

— Вот именно.

— В какой, интересно, пропорции?

— Тридцать процентов вам, семьдесят мне.

Только мысль о том, что громкий звук в этот час неуместен в тихом доме, удержала супругов от волчьего воя. Им пришлось подвывать вполголоса.

— Тебе семьдесят? — прошипела Долли, а Мыльный попросил его не смешить, у него и так болит губа. Словом, предложение не снискало успеха. Долли дошла до того, что сравнила сыщика с южноамериканскими летучими мышами, известными своим пристрастием к свежей крови.

Шимп ожидал такой реакции, и остался спокоен.

— Рассудите сами. Вернее, рассуди сама, Долли, а потом в легкой, доходчивой форме объясни это Мыльному. Вы здесь гости, да?

— Ну и что?

— Сейчас скажу. Лльюэлины вас сюда пригласили: «Ах, погостите в нашем уютном доме!» Так?

— Ну?

— Значит, они не думают, что вы тут останетесь. Скоро они будут подбрасывать вам расписания поездов, а как-нибудь за завтраком намекнут, что пора бы и честь знать. Что ж, придется уехать. А я — на постоянной работе. Вы уже давно помашете ожерелью ручкой, а я все еще буду здесь, ждать своего шанса. Рано или поздно дождусь. Это я по мягкости сердечной предлагаю вам тридцать процентов, по старой дружбе. Ну, как, не передумали?

Он сказал все что мог. Долли бросила на него взгляд василиска, в самой своей лучшей форме.

— Не пойдет, — ответила она.

— Вы отказываетесь?

— За тридцать процентов? Да если бы это были драгоценности короны, и то…

— Будешь жалеть. Равно как и Мыльный.

— Не беспокойся за нас. Проваливай. Дверь — прямо за тобой.

— Ладно, ладно. Я уйду. Но вы совершаете большую ошибку. Мы бы хорошо сработались.

Произнеся это, Шимп растворился в ночи, а Долли вспомнила еще три слова, которые она могла бы к нему применить.

Монти кончил письмо, облизал края конверта, запечатал его и устало откинулся в кресле. Писал он легко, нежные слова просто лились как сироп, но далось это не без труда. Что поделаешь, Гертруда относилась к его письмам, как будто она — литературный критик, а они — книги, присланные на рецензию, так что приходилось попотеть.

Было уже поздно, но он не ложился, а все сидел и думал о Гертруде. Здесь нет ничего удивительного, если мысли нежные, любящие, но это было не так. Год назад преданность не позволила бы ему усомниться в том, что Гертруда — в первой десятке ангелов, но двенадцать месяцев в Голливуде сделали его более придирчивым, более строгим.