Бруно Травен - КОРАБЛЬ МЕРТВЫХ

Через эту станцию еще ни разу не проезжал ни один немец, и поэтому меня встретили здесь как представителя, как первого истого представителя так горячо почитаемого и любимого народу. И эта встреча была соответствующим образом отпразднована.

О солнечная Испания! Первая страна на моем пути, где у меня не спросили о документах, где не хотели знать ни моего имени, ни моего возраста, ни длины моего туловища, ни отпечатка моих пальцев. Где не обыскивали моих карманов, где не тащили меня ночью к первой попавшейся границе и не выгоняли, как отслужившую свой срок собаку. Где не хотели знать, сколько у меня денег и чем я жил последние месяцы.

Нет, они наполнили доверху мои карманы, чтобы, наконец, хоть один человек мог что-нибудь в них найти. Первый день я провел в караульном помещении, первую ночь - на квартире одного из чиновников и весь следующий день был окружен нежнейшей заботой его семьи. А вечером меня пригласил к себе другой чиновник. И никто не хотел отпускать меня. Каждый просил провести у него хотя бы неделю. Но этого ни под каким видом не допускал тот, кто был на очереди. И когда я перебывал уже у всех и очередь должна была начаться снова, ко мне повалили жители пограничной деревушки и один за другим приглашали меня к себе. Каждый день я проводил в новой семье. Боязнь каждого гражданина, что другой окажется гостеприимнее его, заставила меня однажды ночью искать спасения в бегстве. Я глубоко убежден, что эти люди и по сей день не могут простить мне этого поступка и теперь еще, судача по перекресткам, разводят руками, пораженные такой черной неблагодарностью. Но смерть через повешение или расстрел были бы шуткой по сравнению с тем мучительным концом, который ожидал меня здесь и которого я не мог избежать иначе, как обратившись в бегство. Подобные недоразумения способны испортить репутацию человека. Они, наверно, сочли меня беглым каторжником за мое неожиданное бегство. Очень возможно, что если к ним опять попадет чужой человек - и на этот раз, может быть, настоящий немец, - ему не предложат даже тарелки супа, а если и предложат, то с вытянутым лицом и с миной, явно говорящей: с голоду мы никому не дадим умереть, будь это сам дьявол из преисподней. Любовь порождает не только ненависть, но, что гораздо хуже, - она порождает рабство. И именно в данном случае она была рабством, граничившим с убийством. Даже на двор мне нельзя было сходить без того, чтобы кто-нибудь из членов семьи не последовал за мной с озабоченным вопросом, есть ли у меня при себе мягкая бумага. Да, сэр!

Этого не может вынести никто, разве только паралитик. Если бы я сделал хоть один намек, что хочу уехать, эти люди заковали бы меня в цепи. Я надеюсь все же, что среди них найдется хоть одно разумное существо, не увидевшее преступления в моем вынужденном бегстве.

Когда мне становилось скучно в Севилье, я переезжал в Кадикс, а когда воздух Кадикса начинал теснить мне грудь, я снова возвращался в Севилью. И когда мне снова переставали нравиться севильские ночи, я возвращался в Кадикс. Так прошла зима, и мою тоску по Новому Орлеану я охотно продал бы за четвертак, не испытав при этом ни малейших угрызений совести. И зачем мне непременно Новый Орлеан?

У меня не было никаких документов. Но ни один фараон ни разу не поинтересовался моими бумагами, не спросил у меня - ни «откуда», ни «куда», ни «зачем». У них были другие заботы. Беспаспортные бедняки тревожили их меньше всего. Если у меня не было денег на ночлежку и я ложился в какой-нибудь укромный уголок, то утро заставало меня на том же месте и в том же спокойном и невинном состоянии, в каком я улегся здесь с вечера. Сто раз проходил мимо меня постовой, внимательно следя за тем, чтобы меня, упаси бог, не утащил кто-нибудь по ошибке. Я боюсь даже подумать, что сталось бы с другими странами, если бы какой-нибудь бедный парень или даже целая семья расположилась на ночевку в подворотне или на скамье, не будучи тотчас же арестованными и брошенными в тюрьму за бродяжничество или упрятанными в рабочую ночлежку за бесприютность. Германия, несомненно, сейчас же погибла бы от землетрясения, а Англия - от потопа, если бы человек, осмелившийся остаться без приюта, не был арестован и как следует наказан. Потому что есть целый ряд стран, где бездомность и бедность считаются преступлением; и случайно или нет, но это именно те страны, в которых самые невероятные хищения, оставшиеся необнаруженными, не считаются преступлением, а, наоборот, являются первой ступенью карьеры почтенного гражданина.

Иной раз ко мне подходил постовой, будил меня и сообщал, что начинается дождь и что мне было бы лучше перейти в соседнюю подворотню или под навес на другом конце улицы, где есть солома и куда дождь не проникает.

Когда я бывал голоден, я отправлялся в булочную и говорил хозяину или хозяйке, что денег у меня нет, но что мне очень хочется есть, и они сейчас же давали мне хлеба. Никто не отравлял мне существования скучным вопросом: «Почему вы не работаете? Ведь вы такой здоровый, крепкий парень».

Они сочли бы такой вопрос грубой дерзостью. Если я не работал, значит, у меня были на то уважительные причины, а выпытывать их у меня они считали неприличным.

И какие отсюда уходили корабли! В некоторые дни по полдюжине сразу. Несомненно, я мог бы найти работу, если не на одном, то на другом корабле. Но я не искал работы. Зачем? На пороге стояла испанская весна.

Искать работы? Я существовал на свете, я жил, я двигался, я дышал. Жизнь была чудесно хороша. Солнце такое золотое и теплое, страна так сказочно щедра! Все люди так приветливы, даже в лохмотьях, так необычайно вежливы, и над всем этим царит настоящая свобода. Ничего удивительного, ведь эта страна не принимала участия в войне за свободу и демократию мира! Поэтому война не получила здесь свободы, а люди ее не потеряли.

Ужасно смешно, что все те страны, которые утверждают, что они самые свободные, представляют на деле своим гражданам минимальную свободу и держат их всю жизнь под опекой. Страна, которая слишком много кричит о своей свободе, всегда внушает мне подозрение. И если при входе в гавань большой страны я вижу статую свободы, я уже заранее знаю, что скрывается за этой статуей. Там, где особенно громко кричат: «Мы - свободный народ!», - там хотят заглушить этим криком ту истину, что свободу съела собака, что она обглодана сотней тысяч законов, постановлений, инструкций, наставлений и полицейских дубинок, что от нее остался только крик, трубный звук да богини свободы. В Испании же ни один человек не говорит о свободе.

В наше время нет ни одного человека на земле, который бы не знал, что такое Германия. Война с Англией и Америкой была лучшей рекламой для Германии и для германской работы. Что Пруссия - страна, знают только немногие. Когда в Америке или в других странах употребляют слово «Пруссия», то это слово никогда не связывают со страной или с народом. Это слово служит только синонимом бесправия и полицейской опеки.