Наталия Осс - Антиглянец

Я покинула Третьяковский проезд, выставку антинародного хозяйства. Сразу стало легче дышать.

Вот. Я поняла, в чем дело. Что мне мешало в новой Москве и чего не было в старом добром Милане. В районе Monte­napoleone не было ничего демократичного. Это была концентрированная роскошь безо всяких заигрываний с электоратом. Хотите есть – идите в кафе Armani. А здесь, стоило выйти из-под арки Третьяковки, начиналась другая жизнь. В нескольких метрах стоял киоск «Стардогс», сосиски с кетчупом, студенты с пивом, обертки от мороженого.

Я встала в очередь за студентом в красной курточке. И назло всей Третьяковке купила себе датскую сосиску с майо­незом.

Если бы меня сейчас увидел кто-нибудь из пула гламурных журналистов, это был бы конец карьеры. После такого публичного падения меня никогда, ни под каким видом не пустили бы на порог журнала «Вог».

Я поехала домой. Не к себе, в съемную квартиру, которая сразу станет задавать вопрос – ну что, Борисова, на сколько еще у тебя денег хватит, чтобы здесь жить? – а к родителям, домой, где пылятся на спинке дивана мои старые игрушки, стоит у окна выгоревший лакированный письменный стол, а в нем шкатулка с коллекцией значков. И Ленин там маленький есть, и «30 лет освоения космоса», и черт знает еще какие замшелые реликвии детства. А на дне записка одноклассника «Алене Б. Я тебя люблю. Олег К.». И цветочек на могилке, нарисованный неумелой детской рукой. То ли объяснение, то ли оскорбление. Или пророчество – вот так к тебе, Борисова, и будут относиться мужчины – я тебя люблю, я тебя и убью.

– Вас что, раньше отпустили сегодня? – спросила мама с порога, не заметив моей перекошенной рожи. Мама не понимала, что у капитализма не бывает приятных исключений. Отпустили пораньше, ха! – это значит, отпустили насовсем.

Мама ушла греметь тарелками на кухню, я заглянула в комнату к отцу.

– Дочка, что-то случилось? – папа кое-что понимал.

Я села рядом, уткнулась ему в плечо, обняла.

Он погладил меня по голове, развернул к свету.

– На работе, да? – Я заморгала часто-часто, чтобы смахнуть слезы, но не удержалась и зарыдала.

– Ну, Аленушка, Аленушка, не надо так. Все наладится, все будет хорошо. Я пойду к маме, а ты тут посиди, успокойся, – папа поднялся с дивана. Он всегда сбегал от женских слез. – Ты справишься, ты же сильная.

– Да я не сильная, пап, я не могу больше быть сильной. – Я схватила его за руку. – Посиди со мной.

– Я на минутку. Ты же знаешь мать, она одна не справится, – сказал он и улизнул.

Я осталась одна. Сняла с дивана меховую белую собаку с черными ушами и спрятала нос в ее свалявшейся, пахнущей пылью шерсти. Не так уж я любила эти реликты из детства – в их наивном дизайне и плохом качестве была какая-то энергия разочарования, утраченных надежд. Когда-то мы были вместе, принимали друг друга с восторгом и открытым сердцем. А теперь я вижу все их недостатки, пятна, проплешины на животе – то, чего настоящая любовь не видит. Я стала другая, а они остались теми же. Они меня еще любили, а я их уже стеснялась. И в этом было мое предательство.

Я отшвырнула собаку. Вот он – источник моей неуверенности. Вот как я выгляжу по сравнению с Настей – убогий блохастый щенок рядом с коллекционным медведем, пошитым из натурального меха норки.

– Я твой журнал читала тут. Ничего не поняла, – сказала мама, когда мы сели за стол. – Слова какие-то иностранные. Вы не можете разве по-русски писать? Отцу тоже не понравилось, правда, Валера?

– Юлечка, я ничего такого не говорил.

– Нет, ты сказал, что тут тебе понятно только одно – что это Алена, твоя дочь, на фотографии!

– Да, но это же не значит, что я критиковал.

– Ты просто не читал! Тебе вообще ничего не интересно, кроме твоих формул! Ты когда последний раз Пушкина, например, перечитывал? А я, между прочим, наизусть могу сейчас прочесть «Онегина». Давай, скажи, из какой это главы: «Еще бокалов жажда просит, залить пожарский жар котлет…» Дальше давай…

– Юлечка, я сдаюсь. Ты знаешь, я не эстет. Я навозный жук, копаюсь в своих формулах.

– Вот, Алена, теперь понятно, в кого ты, – в мать! Ты поэтому и журналисткой стала. Потому что твоя мать всегда восхищалась прекрасным. Мне никогда не нравилась твоя газета, а журнал нравится. Красивый. Как вы там говорите – гламурный?

Еще недавно мама была ярым ненавистником гламура. Сейчас она узнает, что ей придется полюбить какой-нибудь новый орган СМИ.

– Я Маринке Олейниковой так и сказала, что молодежи сейчас именно такие журналы нужны! А ее Света недостойным делом занимается – сигареты продает неокрепшим душам. Все это западное нашу нацию убивает!

– Ну положим, Юлечка, журнал Аленин – тоже западное влияние.

– Валера, ты не понимаешь, что дети должны жить в красивом мире? У меня вообще ничего этого не было – ни косметики, ни одежды. Ты же ничего не зарабатывал никогда! Слава богу, что теперь у них эти вещи есть. Им надо, они молодые. Между прочим, Валера, у Марины на работе женщина младше меня пластику сделала. А твоя жена не может себе позволить. Суп еще будешь? – спросила она отца без всякой паузы.

– Нет, Юлечка, спасибо. Ты и так хороша, – сказал папа, отказываясь от любых бонусов – лишней еды, добавочной красоты.

– Алена в моем возрасте будет иначе выглядеть. У них кремы такие в журнале рекламируют. Дочка, у меня ночной твой швейцарский крем кончается.

– La Prairie? – спросила я, тяжело вздохнув. Теперь у мамы он появится не скоро, крем, стоивший четыре ее пенсии. – Не знаю, мам, смогу ли я найти.

– Как же ты не знаешь? Ты же главный редактор! Скажи, для матери надо. Главному редактору не откажут.

Вот он, момент истины. Пора вырвать маму из тумана идеологических заблуждений, в котором она блуждала по моей вине. Как быстро мама стала жертвой глянца. И как горько мне было сейчас ее разочаровывать.

– Мам, пап… Я уволилась сегодня. Я больше не работаю там. Вот, – я уткнулась носом в стакан с морсом. Сейчас начнется.

– Валера, ты слышал, что она сказала?

– Дочка, ты уверена, что так надо было? – спросил папа робко.

– Что значит уверена?! Ты можешь свое отцовское слово сказать?! Алена, я удивляюсь – ты нигде не задерживаешься! – мама кричала.

Эта работа была третьей – до газеты я торчала в агентстве, занимавшемся бизнес-пиаром, из которого меня выманил Полозов, спасая от смертельной тоски.

– Я тебе говорила, с начальством нужно уметь ладить! Нужно на компромиссы идти. А ты вся в отца – он тоже у нас борец за справедливость! И что ты теперь будешь делать? – Она смотрела на меня сурово, думая, что этот напор заставит меня собраться перед лицом жизненных трудностей. Бедная мама, она не понимала, что мне надо всего лишь сказать – я тебя люблю, а они просто сволочи. И тогда я переверну весь мир. Ну пол-Москвы точно.