Наталия Осс - Антиглянец

Ага, и буду я сидеть в башне из слоновой кости, глядеть на большую рублевскую дорогу, терзать телефон: «Зайчик, ты скоро приедешь? Да-а? А когда-а?» Тьфу! А зайчик будет садиться в самолет с какой-нибудь шестнадцатилетней модельной мышкой… Тьфу-тьфу-тьфу, не дай бог!

– Я думаю, надо все-таки холдинг делать. Там пока вопрос… Потому что, если Волков канал берет, там будет по деньгам другой расклад при распиле… Это серьезное решение. Смотри, а если у меня остается лакшери-сегмент, тогда все это в одну корзину… Алена, но если я берусь за медиахолдинг, тогда ты будешь там мне нужна. Надумаешь, я на тебя часть активов оформлю – журнал, то-се… Но надо серьезно, понимаешь, Алена?

Как он моментально переключается. Или он всегда думает про дела? Даже сейчас…

Я только теперь поняла, что моя безграничная свобода сузилась до двух вариантов – войти в его бизнес или засесть в этом доме почетной гуманитарной узницей. Ничего себе!

Цифры и буквы затеяли бешеную драку в моей голове. Я любила буквы, а теперь должна полюбить цифры?!

И вдруг подумала – может быть, это и есть две стороны одной медали? Деньги, выраженные в цифрах, – это концентрированное выражение эмоций. А эмоции, выраженные через буквы и выпаренные до состояния журналов, книг, сценариев, легко продаются за деньги. Может, он прав, и это можно совместить…

Я смотрела на него. Плечи, шея, нахмуренный лоб… Смотрела, как бьется жилка на виске и дрожат ресницы. О чем он там думает?

Раньше, когда он был чужой, мне никогда не приходило в голову, что с ним может что-нибудь случиться. Ну живет себе и живет, что ему сделается… А теперь понимала, как хрупко и ненадежно тело, как легко все это прервать, как много вокруг хищных, ужасных инструментов, способных уничтожить нас в одночасье. За высоким забором бушевал жестокий, враждебный мир. И он будет каждый день туда уходить, а я буду думать, не случилось бы чего с ним. Я теперь боялась за него, как боялась бы за ребенка… Лучше я буду там, рядом… Потому что так мало времени. И это все не навсегда. В любом случае, все кончится когда-то. Господи, что это со мной…

– Ты чего, плачешь, что ли? Чего случилось?

– Я подумала, что мы возьмем и умрем…

– С чего это? Господи, я ей про дело, а она… Ну ты даешь, дурочка! Ну умрем. Надеюсь, не завтра. И чего вы, девки, такие… Не поймешь никогда, чего вы хотите!

– А вы никогда не понимаете!

– Потому что не объясняете. Вот ты можешь сказать, чего хочешь?

Я всхлипнула. И решилась:

– Любви. И чтобы меня любили… – спрятала лицо в подушку, чтобы не было видно, как я краснею.

– Хочешь – значит, будет! – он вытащил меня на свет.

– Это все, что ты можешь сказать?

– А что я должен?

– Ничего! – Я потянулась за халатом.

– Вот так, да? Уходишь?

– А как ты хотел?

Его рука, быстрое движение, я лечу назад, обратно в натопленную нашим теплом постель.

– А я вот так бы хотел… – он перевернул меня на живот, я почувствовала, как надвигается, захватывает… но собралась с последним усилием.

– Нет! Ничего тебе не будет, пока не скажешь.

– Ну что тебе в словах? Ну трудно мне говорить, отвык… Может, не умел никогда. Господи, вот женщины! Мне хорошо, я здесь, я с тобой, я хочу… Ну что еще сказать?!

Он никогда, ни разу за это время не признавался мне. Не сказал того, что я так хотела услышать…

– Черт! Алена, ну не требуй того, чего я не могу, не выворачивай меня наизнанку! Я вон на Настьке даже жениться обещал, и что? Только опозорил девушку… Ты же знаешь, – он усмехнулся.

– Даже жениться! Даже! Посмотрите на него!

Ужасные мужики, они вытеснили нас из большого мира, загнали в гламурное гетто, поместили по периметру витрины с бриллиантами, на которые теперь мы должны облизываться, как колхозные телки на каменную соль. И вызывают по одной на утреннюю дойку. Эта? Нет, старовата! А тебе сколько? Восемнадцать? Подойди, покажись! А, ты про любовь?! На фиг отсюда, следующая!

Я встала, нашарила тапочки и пошла к окну.

– Эх, черт! – услышала я его босые шлепки по полу. – Ну ладно, ладно, права. А я подлец.

– Это не девки, это вы собой торгуете! Вас надо женить не в церкви, а в депозитарии банка!

Он засмеялся. Задрожали губы, затрепетали на моей шее.

– Точно, надо новую услугу организовать, с РПЦ договоримся. Ну, хватит, хватит шипеть.

Но я была горячая, огненная. И жглась!

– Да, и корректировки внести в процедуру! Спрашивать, любите ли вы эту женщину так же, как деньги?

– Почему так же? Любите ли вы эту женщину больше, чем деньги?

– Ну и? – Я повернулась и посмотрела ему в глаза. – Ну, говори!

– А разве кто-то на это может рассчитывать? – он сыпанул на меня искрами, поджег…

– Какой же ты…

Договорить я не смогла. Губы устали произносить слова, и слова устали. Их не было больше.

В мире обесцененных деньгами слов верить можно было только движению. Одному на двоих, на два такта… Он это сказал, или я это услышала, но мы действовали, подчиненные простому ритму двух слогов. Я различала их в мягком качании колыбели, по траектории, резко идущей вверх и плавно скользящей вниз. На два слога, на два сердечных такта… Слова запутывались в волосах, задыхались в подушках, собирались в горячий ком простыней, бежали мурашками по коже, по занавескам, трепетавшим под холодноватым дуновением ветра, дрожали в прозрачном паутинистом воздухе, пульсировали на его виске, слегка затронутом изморозью уже седеющего августа.

Откуда-то сбоку, с другого конца света, до которого нет сил добраться, доносилась мелодия, назойливая, требовательная.

– Не… подходи…

– Вдруг… с папой…

– Аленушка, дочка, ты уже проснулась? Ты теперь рано встаешь, я знаю!

– Ма…ма… случилось… что?..

– Ничего, доченька, просто хотела сказать, что я тебя люблю!

– И я… – шепнула я, касаясь губами его плеча, мимо динамика телефона.

– Алена, не слышу, что?!

Он отшвырнул трубку.

– Если я… смогу сказать… тебе это… она перестанет… звонить по утрам?