Клаус-Петер Вольф - Под увеличительным стеклом

– Даже не думай. Ты болен.

– Но, ма, мне нисколько не повредит, если я чуть-чуть посижу и попечатаю.

– Нет и еще раз нет. Я знаю тебя. Этим дело не кончится. Тебе понадобится позвонить в редакцию. Выяснится, что ни у кого, кроме тебя, нет времени. Пойдет спешка. Ты засядешь за машинку. Какая-нибудь неувязка выйдет, окажется, что тебе надо позарез в редакцию – обсудить макет, и так одно за другим, и ты наконец свалишься. Нет, мой хороший. Оставайся в постели. Я ведь только добра тебе хочу.

– Я понимаю, ма, ты хочешь мне счастья, но сейчас это просто горе лежать вот так… Наш разговор меня возбудил, и я…

– Один раз ты можешь позволить себе отдохнуть.

– Ма, я…

– Вот тебе таблетки и давай укройся хорошенько.

Возможно, она ничем не отличалась от других матерей. Добросердечная, любезная; но считала себя вправе употребить – якобы во благо мне – родительскую власть и всегда умела взять верх над моей волей. Сопротивляться было бессмысленно. Я понял, что сейчас лучшее для меня – это постараться заснуть. А там она, может быть, уйдет, и я засяду за свою статью.

Когда действие таблеток ослабло, крепкий сон сменился легкой дремотой. Словно бы откуда-то издалека до моего слуха доносились звуки, напоминавшие пыхтение паровоза.

Это похрапывала моя мать. Она спала, сидя на стуле; голова ее была запрокинута назад, рот полуоткрыт. Полы халата разъехались. На коленях покоилась раскрытая книга. Ноги по-прежнему лежали под одеялом на моей кровати. С минуту я раздумывал, что мне делать. Ее нельзя было оставлять в таком положении. Лоза слишком неудобная. И шея у нее наверняка затекла и онемела.

Комната моя блестела. Такое впечатление, будто я только въехал в нее. Одно портило общую картину – моя неприбранная постель со сбитыми помятыми простынями. Я накинул матери на ноги шкуру. Ту, что привез когда-то из Греции. Я страшно гордился своим приобретением, почитая себя обладателем редкостной заморской штучки, пока не увидел точно такую же в нашем универмаге. Вдобавок она оказалась еще и дешевле моей, греческой. Но штука была отменно теплая. Я только накинул ее матери на ноги, как она очнулась ото сна.

– Никки, ты почему не в постели?

– Я только хотел тебя укрыть. Ты спала.

– Глупости. Тебе лишь бы вскочить под любым предлогом. Хочешь еще и воспаление легких схватить?

– Но, ма…

– Никаких но.

Зазвонил телефон.

Я уже юркнул под одеяло. Мать взяла трубку. Я подумал со страхом: что, если это Катя? Мать, чего доброго, еще возьмет и не даст мне с ней поговорить. Не бороться же мне с ней из-за трубки.

– Ули? Какой еще Ули? Ах да, вы по части объявлений. Прекрасно помню. Вы были как-то на дне рождения у Никки. Я еще делала картофельный салат, который вы так нахваливали. Конечно, можете поговорить. Только в редакцию ему нельзя. Он в тяжелом состоянии. Ему сейчас вредно волноваться.

Выговорившись, мать передала трубку мне.

Опять этот вопрос, который у нас постоянно дебатировался. Должен ли наш альтернативный журнал печатать любой рекламный текст, за который платят, или отбирать то, что соответствует его общественной позиции.

В данном случае речь шла о предложении, которое Ули получил от табачной фирмы. Они хотели купить для цветной рекламы своих сигарет обложку в последующих двенадцати номерах. Мы уже спорили как-то из-за этого, мнения разделились, некоторые считали недопустимым, чтобы сознающий свою ответственность журнал помещал рекламу сигарет или спиртных напитков; это касалось также кредитных дельцов и бундесвера. Но сигаретная фирма платила за каждую обложку по 6 тысяч марок. «А при двенадцати номерах это составило бы 72 тысячи марок!» – уже прикинул Ули. Он был у нас агентом по объявлениям, и кому как не ему было знать, что с другими заказами не так скоро отхватишь 72 тысячи марок. А без объявлений не может существовать ни один журнал. Макет, набор, печатание, литсотрудники и репортеры, сбытовики – все пожирает денег намного больше, чем дает чистая прибыль от продажи журнала. Наш, иллюстрированный, к примеру, стоит в киоске три марки. От этой суммы мы имеем только одну марку и пятьдесят пфеннигов, остальное идет владельцу киоска и оптовикам. Этих денег хватает самое большее на печатание. Нам уже не остается ничего. То есть даже мы, шелкоперы из альтернативного журнала, живем, по сути дела, рекламой. Как оно не претит многим из нас, все-таки это лучше, чем корпеть в какой-нибудь крупной газете и жить на доходы от рекламы больших концернов.

– На твоем месте я бы не раздумывая принял заказ, – сказал я в трубку.

– Хорошо, ты – за. Ну, Катя, положим, тоже. А другие? Ведь они же потом снова насядут на меня.

– Чепуха! Как-никак мы все живем на это.

– А ты знаешь, какой шум подняла Катя из-за рекламы этого клуба Лолиты…

– Но это же совсем другое. Никто не умрет от рака легких только потому, что мы поместим рекламу сигарет. Не будь больше папой, чем сам папа.

– А ты, собственно, что сейчас делаешь?

– Лежу с гриппом.

– Ну выздоравливай и привет маме.

Мать взяла у меня трубку и положила ее на рычаг. Опека матери приковала меня к постели, пожалуй, больше, чем сама болезнь. Пока она готовила картофельный салат, я снова вздремнул.

Когда Катя вышла от меня на улицу, ее попытался остановить некий молодой человек с приятной наружностью. На нем был темно-синий костюм, белая рубашка с безукоризненным воротничком и черный в крапинку галстук. Он немного смахивал на служащего похоронного бюро. На вид Катя дала ему лет тридцать.

Катя слишком торопилась, чтобы думать о том, как бы привлечь к себе внимание молодых мужчин. Впрочем, она вообще никогда ни о чем таком не думала. Она привыкла, что на нее заглядывались, и расценивала это как подтверждение своей привлекательности. Но заигрывать с ней на улице, тем более приставать она не позволяла.

– Послушайте, мне надо с вами поговорить.

Катя, не обращая внимания, продолжала идти. Мужчина не отставал.

– Мне нужно поговорить с вами. Можно пригласить вас на чашку кофе?

– Вообще-то я привыкла к тому, что меня приглашают по крайней мере в ресторан, – съязвила Катя.

– Может быть… нет, послушайте, вы меня не так поняли.

Катя ускорила шаг. Она подошла к своей машине и уже взялась за ручку дверцы. Тут молодой человек допустил оплошность, схватив ее за руку.

– Оставьте меня, – прошипела Катя.

Он, не выпуская ее руки, заговорил поспешно и сбивчиво:

– Вы меня не так поняли. Я только хотел… я был далек от того, чтобы к вам… Но выслушайте меня…

Он не видел, как она сгибает колено. А когда почувствовал удар, было поздно. Она всадила ему коленом в самое чувствительное место. Он испустил вопль. Лицо его исказилось от боли, но он быстро овладел собой.