Сергей Бабаян - Mea culpa

– Здравствуй.

Он хотел пройти мимо. Она – плотоядно сверкнув зубами – заступила ему дорогу. Он с трудом удержался – не схватил за плечи и с размаху не отшвырнул ее в снег – валя с ног, чтобы она упала навзничь, плашмя, бревном…

– Ну, чего?! – рявкнул он.

– Ты что?… – кажется испугалась она.

– Че-ло-ве-ка убило, – яростно отчеканил он, отталкивая глазами ее лицо.

– Я знаю… – У нее дрогнули карминовые пухлые губы, круглые голубые глаза стали еще более круглыми, испуганными и глупыми… и чуть не плачущими. – Я знаю… Жалко как…

Вдруг он понял, что ей действительно жаль Бирюкова… что она добрая, хорошая баба, – все хорошие, один он – дерьмо, человека убил и теперь выплескивает на всех хороших, добрых, неубивавших людей свою мерзость и злость… В нем поднялось такое отвращение к себе, что заплясало лицо, он собрал все свои силы, чтобы не броситься опрометью бежать – туда, где не будет видно и слышно никого, ничего, – и пробормотал:

– Извини, Наташка… Извини. Я чего-то…

И, неуклюже погладив ее по плечу, обошел ее и чуть не побежал к проходной. Рывком открыв дверь, он навалился на турникет – чуть не упал на него, турникет был застопорен, не вращался.

– …Куда? – Смуглолицый охранник посмотрел на часы.

Николай бросил пропуск в окошко. Смуглолицый автоматическим смахивающим жестом поднял залитый в пластмассу картон и взглянул на режимный шифр.

– Обед через час.

– Пропусти. Мне надо.

Охранник невозмутимо покачал головой. Лицо его было каменным – странно, что он еще мог говорить. Николай не думая перенес ногу через турникет. Из-за него погиб человек. Какой обед?… Краем глаза он видел, как смуглолицый метнулся из своей стеклянной коробки. Он перевалился животом через скользкие перекрещенные дужки и толчком ладони распахнул наружную дверь. На улице ему сразу стало легче дышать. Смуглолицый чтото кричал ему вслед.

Дома никого не было. Не раздеваясь, он прошел в комнату и бросился в кресло. Он убил. Убил. Убил хуже, чем нарочно. Много хуже – просто взял и походя раздавил человека, как червяка. Лень было поискать и предупредить. Торопился домой – жрать сардельки. При слове «сардельки» в душе поднялось тяжелое, злобное чувство – к жене. Только бы жрать… Лень было подумать: стоит Бирюкова подпись и «принял» и выключен ток – надо ли включать? Когда он уходит из дома, то выключает из сети телевизор. Чтобы телевизор – стеклянная колба, куча дерьма – не сгорел. Человека он сжег не задумываясь.

Жизнь кончена. Он чувствовал это – что оборвалась, кончилась жизнь. Не только его сознание, но даже как будто и тело чувствовало, что с этого дня они будут жить по-другому – и что так жить им нельзя. Как будто от него отрезали – из него вырезали и выбросили – всю его прошлую жизнь. Тридцать пять лет. Их не повторить, не наверстать – потеря невосполнимая… как будто ноги отрезало – без них невозможно жить. Вся бесконечно долгая жизнь оказалась напрасна – будто ее и не было. Жизнь только сейчас начинается. Страшная новая жизнь.

В прихожей захрустел, защелкал замок. Он втянул голову в плечи. Шел кто-то из прежней, небывшей жизни. Дверь хлопнула – слышно было, как эхо зазвенело по лестнице. Он не повернулся, не встал – сидел и смотрел не отрываясь на золотистый виток обоев, пока его не заслонило женское испуганное лицо.

– Что случилось?…

Он очнулся. Ни о чем отвлеченном он думать больше не мог – мог только прямо отвечать на вопросы.

– Бирюкова убило.

– Что?!

Светка закрыла рукой покривившийся накрашенный рот; глаза ее на миг округлились – и тут же плачуще сузились… Что-то пробилось к его застывшему сердцу – отрешенно, не чувствуя ничего, он подумал: какая хорошая, добрая у меня жена… Была.

– Как… убило?

– Током.

– Когда?…

– Вчера вечером.

– О Господи! Бедная его жена!…

Он опять вспомнил, что у Бирюкова – жена. Которая летом ему нравилась. И дочка лет шести. Не больше. Он перестал смотреть Светке в лицо – смотрел на какие-то смазанные темные точки прямо перед глазами.

– Вот несчастье-то!…

Светка легко заплакала – по румяным щекам побежали голубые дорожки. Он сказал себе: и я один все это сделал.

– Как же это случилось?… Коля, да ты на себя не похож!

Если бы она знала.

Пронзительно закричал телефон; он сжался – с чувством, что на него падает что-то огромное, тяжелое, своей тяжестью и величиной делающее бессмысленным всякое сопротивление. Светка взмахом обеих рук вытерла нижние веки и подняла трубку.

– Алло?

Николай замотал головой и одновременно руками – плачуще исказившись лицом.

– А кто его спрашивает? А-а… вы знаете, не может он подойти. Плохо ему… что-то с сердцем. – Лицо ее вдруг подобралось, стало сочувственно-озабоченным. – Он мне сказал, что у вас там несчастье произошло… Да-да, просто ужасно. Да… Лежит прямо зеленый. Наверное, придется вызвать… – «Какая умница, – обессиленно подумал Николай, – какая же ты у меня умница… Это Немцов… спаси меня от него». – Ой, это не очень плохо, что он ушел? Да?., спасибо вам. Вы знаете, так переживает, прямо лица нет. Наверное, на нервной почве… Какое несчастье, я ведь знаю его жену, и дочку его, они ведь в нашем доме живут. Ужасно, бедная… Да, конечно, обязательно передам. Да… Спасибо. До свидания. До свидания.

Светка повесила трубку.

– Это Немцов. Спрашивал, что случилось. Ему звонили из режима, ты там что-то нарушил… Но он очень по-доброму говорил: ну ничего, говорит, ничего, они с Бирюковым близко знали друг друга, конечно переживает… – Она достала платок, вытерла окончательно слезы и посмотрела на Николая с жалостью – и с удивлением. – Но всякое же в жизни бывает, Коля… Нельзя же так. А… разве ты хорошо его знал?

Николай покачал головой.

– А что у тебя с режимом?

Он слабо махнул рукой. И на Немцова, и на режим ему было глубоко наплевать; он и звонка-то испугался лишь потому, что боялся единственно звука чужого голоса – как всепроникающей боли… Светка вышла из комнаты и вернулась с подкрашенной желтым водой.

– Ну-ка выпей.

Он послушно выпил полстакана пахучей пряной воды.

– Ну, что ты, отец… – Светка наклонилась, погладила его по голове, по щеке, заглядывая в глаза, – лицо ее было непривычно расслаблено, нежно, губы сложились вишневым сердечком, – он вдруг так растрогался, что глаза увлажнились… – Успокойся. Ты прямо… – в глазах ее снова мелькнуло как будто легкое удивление. Он понял: она удивлена, что он, здоровенный тридцатипятилетний мужик, так потрясен смертью напарника. Да, Бирюкова жалко, жалко его дочку, жену – всю жизнь будут жить одни, – но если бы ты знала все, что случилось… Его опять придавило – захотелось закрыть глаза и завыть, и вдруг одновременно с этим – появилось острое, непреодолимое желание рассказать все жене… она спокойная, умная – как она разговаривала с Немцовым!… – а вдруг она объяснит ему, всем, что он ни в чем не виноват, что все это не так, что все это он сам на себя придумал…