Генри Миллер - Черная весна

«Чудеса, выпавшие на долю этого человека, — говорится в предисловии к первому изданию книги, — превосходят любые ожидания; жизнь одного смертного вряд ли может вместить большее число самых разнообразных событию». Остров (ныне он известен под именем Тобаго), лежащий в устье многоводной Ориноко в тридцати милях — к северо-востоку от Тринидада. Тот самый, на котором «означенный Крузо» в одиночестве прожил целых двадцать восемь лет. Следы босой ноги на песке, так выразительно вытисненные на обложке. Дикарь по имени Пятница. Зонтик… Чем эта непритязательная сказка столь властно влекла к себе умы людей XVIII столетия? Voici [15] Вот что пишет (фр.). Ларусс:

«…la recit des aventures d'un homme qui, jete dans une ile deserte, trouve les moyens de se suffire et meme de se creer uri bonheur relatif, que complete 1'arrivee d'un autre etre humain, d'un sauvage, Vendredi, que Robinson a arrache des mains de ses ennemis… L'interet du roman n'est pas dans la verite psychologique, mais dans L'abondance des details minutieux qui donnent une impression saissante de realite». [16] «…повесть о приключениях человека, который, будучи выброшен на необитаемый остров, находит средства к существованию и сам создает для себя относительное счастье, дополняющееся появлением другого человека — дикаря Пятницы, которого Робинзон вырывает из рук его врагов… Достоинство романа заключается не в психологической правде, но в обилии частных деталей, создающих впечатление поразительной достоверности» (фр.).

Итак, Робинзон Крузо не только отыскал способ продолжить существование, но и сам создал для себя относительное счастье! Браво! Наконец-то перед нами человек, способный удовольствоваться относительным, счастьем. Как это чуждо англосаксонскому менталитету! Как по-язычески! Осовременив фабулу (т. е. вывернув Ларусса наизнанку), мы тут же обнаружим в романе историю художника, стремящегося выстроить вокруг себя целый мир, историю едва ли не первого подлинного невротика — человека, спровоцировавшего крушение собственного корабля с тем, чтобы вырваться за пределы своей эпохи и зажить самостоятельной жизнью в мире, который он смог бы добровольно разделить с другим — тете ип sauvage. [17] Он же дикарь (фр.). Немаловажно, что, дав волю своему невротическому импульсу, он действительно обретает относительное счастье, пусть и в одиночестве на необитаемом острове, не имея под рукой, быть может, ничего, кроме старого ружья и пары рваных штанов. Чистая доска плюс двадцать пять тысяч лет «прогресса» после изгнания из рая, заложенные в его нервных клетках. Просветительская концепция относительного счастья! А когда появляется Пятница (или Vendredi [18] Пятница (фр.). ), хотя он всего лишь дикарь и не владеет понятным Крузо языком, крут замыкается. Надо бы перечитать эту книгу еще раз; в какой-нибудь дождливый день обязательно это сделаю. Это замечательное произведение, возникшее на головокружительном гребне нашей несравненной фаустовской культуры. За краем горизонта уже ждут своей очереди такие гиганты, как Руссо, Бетховен, Наполеон, Гете. Цивилизованный мир не спит ночей, зачитывая его до дыр на девяносто семи существующих языках. Это слепок с реальности XVIII века. Отныне из вольных океанских просторов уже никогда не вынырнет на поверхность необитаемый остров. Отныне, где бы ты ни родился, ты — на необитаемом острове. В душе каждого затаился уголок собственной окультуренной пустыни — островок собственного я, на который его выбросила буря; вопрос о счастье — относительном ли, абсолютном ли — окончательно снят с повестки дня. Отныне участь любого — бежать от самого себя в тщетной надежде обрести несуществующий необитаемый остров, пытаясь еще раз воплотить мечту Робинзона Крузо. Вглядитесь в траекторию классических образцов бегства — бегства Мелвилла, Рембо, Гогена, Джека Лондона, Генри Джеймса, Д. Г. Лоуренса… тысяч таких, как они. Ведь ни одному не суждено было обрести счастье. На долю Рембо выпал рак. На долю Гогена — сифилис. На долю Лоуренса — белая чума. Да, чума — точнее не скажешь! Именуют ли ее раком, сифилисом, туберкулезом или еще каким словом. Все это чума! Чума современного прогресса: колонизация, торговля, бесплатные библии, война, эпидемии, механические протезы, заводы, рабы, сумасшествие, неврозы, психозы, рак, сифилис, туберкулез, анемия, забастовки, локауты, голод, нищета мыслей, духовная пустота, тщетность порывов, тревога, отчаяние, скука, самоубийство, банкротство, атеросклероз, мегаломания, шизофрения, грыжа, кокаин, синильная кислота, слезоточивый газ, бешеные собаки, самовнушение, самотерапия, психотерапия, гидротерапия, электромассаж, пылесосы, редукция слов, геморрой, гангрена. Ни необитаемых островов. Ни рая. Ни счастья — даже относительного. Жители земли бегут от самих себя отчаянно, безоглядно, взыскуя спасения в толще арктических льдов и тропических топях. Очертя голову, карабкаются по склонам Гималаев, рвут на части легкие в заоблачных высях небес…

Видение конца — не оно ли так властно притягивало к себе людей XVIII столетия? Заглянув в бездну, они ужаснулись. Им захотелось двинуться вспять, еще раз укрыться в тепле женского чрева.

В тот день, стоя у писсуара в Люксембургском саду, я подумал: как мало, в сущности, важно, что написано в книге. Реальную значимость придает ей момент прочтения — момент, в котором она выступает лишь как одно из Составляющих, наравне с другими факторами, прочно и навсегда закрепляющими ее место в текучей и изменчивой среде существования: с пронизанным солнечными лучами воздухом в комнате, с ее атмосферой неспешного выздоровления, с ее уютной мебелью, с тряпичным ковром на полу, с неуловимо поселившимися в ней запахами стирки и готовки, смутно ассоциирующимися с материнским началом — необъятным, внушающим трепет, подобно священному животному; с выходящими на улицу окнами, шлющими на сетчатку глаза неровные, удлиненные контуры удаляющихся фигур, кривых, сутулых стволов, ветвящихся троллейбусных проводов; с кошками на крышах, с пугливыми тенями, скачущими на вывешенном для сушки белье, с неостановимо вращающимися дверями салунов, раскрывающимися зонтами, скользящими лошадиными подковами, с шумом снимающимися с места автомобилями, замерзшими стеклами окон, овеянными зеленой дымкой деревьями. Обаяние истории Робинзона Крузо — по крайней мере, в моих глазах — целиком обусловлено моментом, в какой я впервые раскрыл эту книгу. В тогдашнем, исполненном грез и фантомов отрезке моей жизни эта история продолжает жить и поныне — став неумирающей частью полного фантомов существования. В моем личном пантеоне место Робинзона Крузо — рядом с некоторыми песнями Вергилия, а также магической фразой: «Который час?» Когда бы я ни вспоминал о нем, мои губы сами собой складываются в рефлекторный вопрос: «Который час?» Вергилий видится мне очкастым, лысоголовым ублюдком, откидывающимся на спинку стула и оставляющим на доске жирные пятна; лысым ублюдком, непрерывно разевающим пасть в нескончаемом приступе словесной диарреи, вот уже четыре года не отпускающей его по пять дней в неделю; из огромной пасти со вставными зубами вязко вытекает нечто пророчески-бессмысленное: «Rari nantes in gurgite vasto». [19] «Изредка видны пловцы средь широкой пучины ревущей…» (лат.) — ставшая нарицательной фраза из книги первой «Энеиды» Вергилия (пер. С. Ошерова). Живо припоминаю злорадство, с каким он выговаривал эту фразу — гениальную, если верить лысому очкастому ублюдку. Мы скандировали ее, разбирали по членам предложения и частям речи, мы бесконечно повторяли ее за ним, мы глотали ее, как рыбий жир, пережевывали, как таблетки от поноса, как и он, открывая рты во всю ширь, и по пять дней в неделю год за годом, уподобляясь вконец заезженной граммофонной пластинке, дублировали чудо — пока в один прекрасный день Вергилий не иссяк и не убрался навсегда из нашей жизни.