Чарльз Сноу - Пора надежд

Но это страшное состояние, когда я ничего не понимал, длилось всего лишь миг. Я отер выступивший на висках пот, и словно включился невидимый рубильник. Первый вопрос как будто специально предназначался для меня; его мог бы написать Джордж, если бы он составлял программу экзаменов. Я стал читать дальше. Мне повезло — поразительно повезло, как я понял впоследствии, но в тот момент, в экзаменационном зале, я ощущал лишь лихорадочное возбуждение, желание поскорее вступить в борьбу. Не нашлось ни одного вопроса, который поставил бы меня в тупик. Я должен был ответить на десять вопросов, и на восемь из них у меня уже имелись готовые ответы, которые оставалось лишь изложить на бумаге. Но два вопроса требовали тщательного обдумывания.

Я снял с руки часы и положил перед собой, чтобы видеть их, когда я буду писать. Я прекрасно знал, как следует излагать ответы. Память моя работала безотказно — совсем как у Джорджа, Но когда я быстро писал, я порою пропускал слова; следовательно, с прозаическим практицизмом напомнил я себе, надо оставить пять минут, чтобы пробежать глазами написанное. Несколько раз с поистине фотографической точностью передо мной возникали строчки изученных мною учебников, — я твердо помнил, на какой странице и в каком месте освещается тот или иной вопрос. Слегка дополнив и развив соответствующие положения, я воспроизводил их в моих ответах. Мне было жарко. Я работал, не отрывая глаз от бумаги, лишь инстинктивно чувствуя, что где-то по другую сторону прохода тоже сидит и пишет Чарльз Марч. Передо мною была прекрасная возможность показать свои знания, и я наслаждался ею.

Удача сопутствовала мне во всем. Из всех экзаменов, которые мне приходилось сдавать, ни один не казался мне таким легким, как этот. Почти все знания, полученные от Джорджа, пригодились мне: я имею в виду не академическое право, по которому он меня натаскивал, а знание дел, которые проходили через руки провинциального стряпчего. В тот первый день я глазам своим не поверил, увидев, какая мне открывается возможность проявить себя. А потом, забыв обо всем — об усталости, о том, что я весь вспотел и что у меня бешено колотится сердце, я в течение трех часов старался как можно лучше эту возможность использовать.

Я ликовал. Но, ликуя, я не ослаблял напряжения воли, так как понимал, что кричать «ура» слишком рано. Тем не менее весь тот теплый майский вечер я пробродил по Парк-лейн и центральным площадям. Яркими огнями сверкали нарядные особняки, в распахнутые двери видны были марши парадных лестниц, полукругом спускающихся в просторные холлы. К подъездам подкатывали машины, и из них выпархивали дамы, оставляя позади себя в неподвижном жарком воздухе аромат духов. Я был молод, возбужден и в своем воображении, распаленном честолюбием, уже видел то время, когда сам стану принимать гостей в одном из таких же особняков.

Наступил наконец последний день экзаменов, и вот в руках у меня — листок с последними вопросами. Мне по-прежнему везло. Вопросы оказались столь же легкими, как и в первый раз. Только к этому времени я уже устал, растратил все свои силы и был, что называется, при последнем издыхании. Я писал и писал, не замечая ни утомления, ни страшной духоты. Однако работал я менее напряженно; кончив-писать, я перечитал свои ответы, и все же в запасе у меня еще оставалось целых пять минут.

Ну вот, думал я, все сошло благополучно. На всех экзаменах я дал ответы ничуть не хуже, чем на первом, а в одном случае даже намного лучше. Намного лучше, чем я мог ожидать. И не успел я это подумать, как зал завертелся вокруг меня с такою стремительностью, что я вынужден был ухватиться за стол. Головокружение длилось недолго. Когда я открыл глаза, зал снова стоял на месте, но был словно подернут туманной дымкой. Я растерянно улыбнулся. Вот он — сигнал тревоги, а я-то ликовал!

Когда ко мне подошел Чарльз Марч, я еще чувствовал себя неважно. Мы вместе вышли из зала и направились в буфет, вежливо осведомляясь друг у друга о том, как прошли экзамены. Я обрадовался, что могу поговорить с Чарльзом наедине, ибо давно мечтал об этом. Мы сели за столик и принялись задним числом разбирать вопросы.

Чарльз Марч был энергичный, стройный блондин, с пытливым, на редкость серьезным взглядом. При первой же встрече с ним ясно было, что это человек умный и волевой. Он любил спорить, походя в этом больше на Джорджа, чем на меня, и имел обыкновение чрезвычайно резко говорить правду в глаза. Вместе с тем он мог быть удивительно чутким другом. Он догадывался, что от этих экзаменов очень многое зависело в моей жизни. И в тот день, за чаем, видя, как я радуюсь своей удаче и в то же время волнуюсь, он принялся меня расспрашивать. Почему эти экзамены имеют для меня такое значение? Судя по всему, я сдал их гораздо лучше, чем он, но ни один здравомыслящий человек не стал бы тратить на это столько усилий. В чем же дело? Могу я об этом рассказать ему?

Да, мне хотелось излить ему душу. И в этом сыром буфете, сидя за столиком, на котором валялись вопросники, я все рассказал ему, а он пристально смотрел на меня острым, проницательным взглядом. Теперь от меня уже ничего не зависело, и я мог здраво, реалистично, даже с некоторой бравадой описать свое положение. Все мое будущее решат результаты экзаменов, и пока их не объявили, я понятия не имею, как сложится моя жизнь.

— Да, вы слишком много поставили на одну карту, — заметил Чарльз Марч. — Слишком много. — И, указывая на вопросники, он добавил: — Сдали вы, разумеется, очень хорошо, но кто знает, достаточно ли этого?

Чарльз понимал мое состояние. Ему было ясно, что сейчас мне не нужны слишком розовые пророчества.

Он не стал их делать, чтобы приободрить меня, и правильно поступил: я все равно не мог бы этому поверить. Однако вечером, когда я слушал симфонический концерт, меня вдруг охватила безудержная радость: я понял, что счастье, маячившее в далеком будущем, уже у меня в руках. Я плохо разбирался в музыке, но эта симфония, которую я слушал, казалось, выражала самые мои сокровенные чаяния. Вот у меня уже есть имя! Из безвестного, неуверенного в себе, бившегося как рыба об лед юноши я стал человеком с именем! Я богат. Все мыслимые ценности, роскошные особняки, Средиземное море, Венеция — все, что рисовало мне воображение, когда я мечтал, глядя из окна своей мансарды на шиферные крыши кирпичных домов, — все это мое. Я один из властелинов мира!

И любовь — да, любовь! — сопутствует мне. Музыка привела мне на память счастливые часы, проведенные с Шейлой, ее прекрасное лицо, ее язвительный юмор, — я вспомнил, как чувствовал себя счастливейшим из смертных, когда ее руки обвивались вокруг меня и она прижималась ко мне.

Мне не надо добиваться ее любви. Она принадлежит мне. Я верил, что это блаженство никогда не кончится. Музыка говорила, что любовь Шейлы принадлежит мне…