Чарльз Сноу - Пора надежд

Я еще не знал тогда, что Гетлиф любит говорить обиняками, и не сразу догадался, что он имеет в виду звание, связанное с получением определенных орденов.

— Но, конечно, у многих дела идут хуже нашего. Люди, естественно, говорят о том, что у нас от клиентов отбою нет. Так вот я хочу, чтобы вы запомнили, Элиот, что за один только прошлый год я отказал десяти молодым людям, желавшим поступить ко мне в стажеры. Было бы просто непорядочно брать их, когда нет времени ими заниматься и дать им то, что положено. Надеюсь, вы всегда будете помнить это.

Теперь у Гетлифа был вид человека, взвалившего на себя огромную ответственность, — государственного мужа, преисполненного чувства морального долга. Лицо у него стало суровое, как на фотографии. Он упивался собственной серьезностью и прямодушием, хотя, конечно, сильно преувеличил число стажеров, которым отказал. Помолчав немного, он заговорил снова:

— Так вот, Элиот, я хочу, чтобы вы поняли, насколько мне сложно принять вас. Но я все же приму. Такой уж у меня принцип — поддерживать молодых людей вроде вас, которые, не имея ничего, кроме светлой головы, прокладывают себе дорогу в жизни. Да, для меня это вопрос принципа!

И, как-то смущенно хмыкнув, он добавил:

— Кроме того, это заставляет подтягиваться всех остальных!

И он широко осклабился; настроение его и выражение лица сразу изменились. Казалось, он готов высмеивать все и вся.

— Итак, я принимаю вас, — заключил Гетлиф, глядя на меня в упор и снова становясь серьезным и важным. — Если, конечно, наш клерк сумеет найти для вас место. Принимаю в виде исключения.

— Я вам очень признателен, — промолвил я.

Я знал, что сразу же после опубликования результатов выпускных экзаменов Гетлиф настойчиво просил Идена, чтобы тот рекомендовал мне поступить в его контору. Однако, сказав Гетлифу, что я очень признателен, я не погрешил против истины: он и в самом деле сумел внушить мне это чувство.

— Теперь мы обязаны будем печься о вас, — сказал Гетлиф, пожимая мне руку. — Вот так-то! — И он в упор посмотрел на меня.

Тут раздался стук в дверь и в комнату вошел Перси. Он пересек кабинет и положил перед Гетлифом бумаги.

— Я не хотел мешать вам, сэр, — заметил Перси, — но я обещал сообщить, возьметесь ли вы за это дело. И теперь меня торопят с ответом.

Гетлиф принял еще более внушительный и серьезный вид.

— А вправе ли я взваливать на себя новую работу? — сказал он. — Мне ведь тоже хочется хотя бы изредка посидеть вечером с женой и детьми. Рано или поздно либо семья, либо работа начнут страдать. — Он постучал по бумагам чубуком трубки и перевел взгляд с Перси на меня. — Если вам когда-нибудь покажется, что так оно и есть, скажите мне об этом прямо в лицо! Я счастлив, что до сих пор не пренебрегал своими обязанностями ни по отношению к делу, ни по отношению к семье. — И, сверля меня взглядом, он добавил: — Моя душа не была бы спокойна, если б это было не так… Что же, браться или нет? — громко вопросил он, обращаясь к нам обоим.

— За это дело предложена крупная сумма, — заметил Перси.

— Какое значение имеют деньги! — возразил Гетлиф.

— Клиенты считают, что только вы и можете оправиться с ним, — сказал Перси.

— Вот это другой разговор, — заметил Гетлиф. — Тут уже встает вопрос о долге. Видимо, мне следует за это взяться. Видимо, надо им ответить, что я беру дело просто из чувства долга.

Когда Перси вышел, Гетлиф посмотрел на меня.

— Яне жалею, что вы слышали это, — сказал он. — Теперь вы понимаете, почему я отказываю стольким людям, желающим поступить ко мне в стажеры. Их привлекает, как вы понимаете, большой объем работы. Вы счастливец, что попали к нам, Элиот, говорю вам это не из бахвальства! Мне хотелось бы, чтобы вы и сами так считали.

А мне, подумал я, хотелось бы знать, была ли прорепетирована заранее сценка с Перси.

Теперь Гетлиф перешел к поучениям, в его скрипучем голосе появились пронзительные нотки. Вынув изо рта трубку и тыча ею в меня, он говорил:

— Итак, Элиот, вы пробудете здесь год в качестве стажера. За это время мы определим, в состоянии ли вы заработать себе на хлеб с маслом, а может быть, и на кусочек кекса. Имейте в виду, возможно, мы вынуждены будем сказать вам, что это не ваше призвание. Никто не вправе уклоняться от своих обязанностей, в том числе и от неприятных. Возможно, мы вынуждены будем сказать, чтобы вы поискали себе другое место.

— Разумеется, — согласился я, немало взбешенный и уязвленный его словами.

— Впрочем, вы не пойдете ко дну, если будете вести себя надлежащим образом. Я в этом убежден. У вас целый год стажировки. А год — это долгий срок. Постарайтесь, чтобы ваша работа принесла пользу и вам и нам. Приступайте, когда вам будет удобно, хоть завтра. Чем скорее, тем лучше.

Одним духом, с необычайным пылом и энергией, Гетлиф перечислил ряд дел, с которыми мне следовало ознакомиться; он бегло охарактеризовал их, со смаком произнося юридические термины и помахивая трубкой.

— Что касается корня всех зол, — продолжал Гетлиф, — то я буду брать с вас столько, сколько обычно берут со стажеров. Видите ли, Элиот, мне ведь надо думать и о других. Итак, сто гинеи в год, с октября по октябрь. Если вы приметесь за дело раньше, больше этой суммы я с вас все равно не потребую, — усмехнувшись, добавил он. — Это время пойдет, так сказать, в общий счет, в один котел. Сто гиней — вот ваша лепта в церковную кружку. Платить можете поквартально. Преимущество поквартальных взносов состоит в том, что мы можем пересмотреть условия в третьем и четвертом кварталах, — пояснил он. — К тому времени вы, может быть, уже начнете помогать мне. И, может быть, уже сумеете заработать себе на хлеб с маслом. А хорошему работнику не жалко и заплатить! — Он любезно и в то же время нагловато улыбнулся и повторил: — Да, хорошему работнику не жалко и заплатить!

Мне кажется, что уже в то время я составил себе некоторое представление о том, какую роль сыграет в моей карьере Герберт Гетлиф. Он обнадежил меня, как обнадеживал и других. Он обольщал меня щедрыми посулами, как обольщал и других. Он смущал меня своей необычной, нагловатой откровенностью. Выйдя из его кабинета и направляясь в комнату клерка, я уже понимал, что для человека, борющегося за место под солнцем, такой каверзный шеф — не слишком большая удача. Я бы ничуть не удивился, если бы мне уже тогда сказали, какова будет его роль в моей жизни. Но о роли Перси Холла я еще не догадывался.

Комната Перси своими размерами походила скорее на ящик, чем на кабинет, — в ней помещались лишь письменный стол и стул, Теперь я разглядел его: это был коренастый, мускулистый мужчина с крупной головой, лишенной затылка и торчавшей очень прямо из крахмального воротничка. Трудно представить себе человека, наделенного именем, столь не соответствующим наружности, однако Перси занимал такое положение, что все обычно называли его как раз по имени.