Ирвин Шоу - Две недели в другом городе

К началу кульминационного эпизода, когда юноша появлялся из вечерней мглы на перроне вокзала, мрачном и малолюдном из-за непрекращающегося дождя, чтобы посадить на поезд любимую женщину, навсегда уходящую из его жизни, Джек уже забыл о том, что он находится в чужом городе, на расстоянии пяти тысяч миль и двадцати лет жизни от погребенной в его сознании девственной Америки провинциальных вокзалов, гудков, звучащих над распаханными вокруг ферм полями, столовых с освещенными окнами, темнокожих носильщиков, потрепанных такси, водители которых, покуривая в темноте сигареты, низкими, хриплыми голосами треплются о бейсболе, женщинах и тяготах депрессии.

Попав в плен грустной истории, которая воспроизводилась на экране с исцарапанной старой ленты, дававшей ненадежный звук, Джек следил за любовниками, медленно бредущими по платформе, то исчезающими во тьме, то снова попадающими под свет фонарей; прислушиваясь к обрывочным прощальным фразам, он забывал о том, что видел перед собой всего лишь собственную актерскую работу, и о том, что женщина, которая в эти последние горькие минуты неуверенно шагала по платформе, была когда-то его неверной женой. К нему на какой-то миг вернулась молодость и ощущение тяжкой утраты, он вновь испытал сильное физическое влечение к этой живой и цветущей женщине, то исчезавшей в темноте, то снова выходившей из нее, – влечение, которое он считал навеки убитым предательством, ссорами, бракоразводным процессом.

Когда в зале стало светло, Джек не шелохнулся. Потом он тряхнул головой, пытаясь прогнать воспоминания. Он повернулся к Делани, который сидел, прижав ладони к вискам, вид у режиссера был горестный, безутешный, как у опытного кетчера, пропустившего легкий мяч.

– Морис, – искренне, с нежностью и любовью в голосе произнес Джек, – ты – великий человек.

Делани не двигался, он словно не слышал Джека. Затем Морис снял свои массивные очки в металлической оправе и уставился на этот символ уязвленного самолюбия, попранного тщеславия.

– Я был великим человеком, глухо сказал он. – Пойдем отсюда.

Деспьер ждал их на тротуаре возле кинотеатра. Заметив Джека и Делани среди последних выходящих из зала зрителей, он поспешил к ним; лицо его светилось радостью.

– Я видел, Maestro, – сказал он. – Это прелестно. Я чуть не пустил слезу.

Он обнял Делани и расцеловал его в обе щеки. Иногда Деспьер забавлялся тем, что вел себя как типичный француз из театральной комедии. Трое мужчин привлекли внимание компании, только что покинувшей зал.

– Готова поспорить, это он, – услышал Джек голос девушки. Ты обязан рассказать мне, что ты испытывал, следя за тем, как один восхитительный эпизод сменяется другим, – заявил Деспьер.

– Ничего я тебе не скажу, – произнес Делани, вырвавшись из объятий Деспьера. Не желаю об этом говорить. Я хочу есть. Проголодался.

Он поискал глазами такси.

– Делани, – сказал Деспьер, – ты должен научиться быть более серьезным со своими поклонниками из пишущей братии.

Повернувшись к Джеку, он с нежностью взял его за руки.

– Dottore, – сказал он, – я и не подозревал, что ты был так красив в молодости. Девушки, верно, просто сходили с ума.

Помимо французского Деспьер владел итальянским, английским, немецким и испанским; встречаясь с Джеком в Италии, он отдавал дань местной традиции и называл его Dottore. Во Франции вместо Dottore он говорил Monsieur le Ministre, подсмеиваясь над дипломатическим статусом Джека.

– Неужели тебя там не переполняла гордость? Деспьер указал рукой на кинотеатр.

– Переполняла, – сказал Джек.

– Тебе не хочется об этом говорить? – удивился Деспьер.

– Да.

– Надо же, – сказал Деспьер. – На твоем месте я расхаживал бы по Риму с плакатами на спине и груди: «Я – тот самый Джеймс Роял».

Деспьер бы подвижен и худощав; костюм с ватными плечами, сшитый в Риме, висел на его угловатой фигуре. Крупные серые глаза блестели на болезненно-желтом, но всегда оживленном лице француза. У него был узкий насмешливый рот и короткие черные волосы, зачесанные назад по моде, родившейся в ресторанчиках Сен-Жермен-де-Пре. Определить его возраст казалось делом сложным. Джек познакомился с ним более десяти лет назад; за это время Деспьер почти не изменился. Джек догадывался, что Деспьеру около сорока лет. Он долгое время жил в Америке, и, хотя Жан-Батист говорил с явно французским акцентом, его речь изобиловала американским сленгом, употребляемым всегда к месту. В годы войны он служил во французских ВВС, перед капитуляцией бежал в Англию, был штурманом эскадрильи «Галифакс», воевавшей в России. На Запад он вернулся с больным желудком; с тех пор он везде искал лекарство от язвы, не требующее отказа от алкоголя. Деспьер был преуспевающим журналистом и работал в одном из лучших французских журналов, но он не вылезал из долгов – отчасти из-за присущего ему небрежного отношения к деньгам, отчасти из-за длительных периодов, когда он ничего не писал. Он знал, где находится сейчас тот или иной политический деятель, где расположены лучшие рестораны любого города, как зовут самых известных фотомоделей. Он везде был желанным гостем, его снабжали секретной информацией министры, высшие чиновники и кинозвезды, а он расплачивался своим остроумием и кипучей энергией. У него было на удивление много врагов.

Когда автомобиль остановился, они вышли из него. Делани не спросил их, где они хотят обедать; он лишь пробурчал название ресторана и забился в угол. Всю дорогу он молчал, не слушая Джека и Деспьера.

– Хаос начинается наверху, – произнес Деспьер, сидя за столиком в тихом зале. – В большом казенном доме с аллегорическими фигурами Разума и Правосудия. Где еще вы отыщете глупца, которому может прийти в голову напасть на Египет, не располагая запасом нефти?

Он торжествующе усмехнулся.

– Уже на второй день после начала боевых действий пришлось сократить потребление бензина. Надо ж умудриться выбрать такое безмозглое правительство! Подобного головотяпства не допустил бы и Людовик XVI, самый бездарный из французских королей.

Он пожал плечами.

– Вы даже не представляете, – продолжал он, – какое это удовольствие – сидеть в ресторане, не боясь, что кто-нибудь швырнет в зал бомбу.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Делани.

Подавленный и неразговорчивый, он потягивал вино и, рассеянно роняя на скатерть хлебные крошки, ковырял лежащие на тарелке pasta [10].

– За последние пять лет, – произнес Деспьер, с аппетитом поглощавший пищу, – я побывал на Кипре, в Корее, Индокитае, Марокко, Алжире, Тунисе, Израиле, Египте. Я – врач «скорой помощи». Мчусь туда, где несчастье.

– Когда-нибудь тебя убьют, – сказал Делани.

– Maestro, – отозвался Деспьер, – твой шарм заключается в безжалостности.