Алексей Колышевский - Патриот. Жестокий роман о национальной идее

Дневник Бухиева стал пухнуть от читателей со дня выхода статьи. И хотя в основном отзывы были вроде: «чтоб ты сдох, вонючий чурка», «поезжай лечить баранов» и прочее, обидное и мерзкое, нашлись и те, в ком тема негодяев-фашистов, препятствующих миграции коренных жителей бывших союзных республик в сторону Москвы, нашла одобрение и поддержку. Алик в течение недели удалял из своего «жэжэ-дневника» сотни ругательных комментариев, а хорошие, знамо дело, оставлял и потом написал еше одну статью, потом еще одну… С легкой руки Брикер он сделался «литературным критиком», хотя сам читал немного и в основном чтоб «про пизделовки с ментами и про пацанов». Сказывалась тюремная закалка Алика, и чем публичнее становилось его имя, тем чаще стал звучать вопрос: «А за что вы сидели?» Бухиев долго отмалчивался, огрызался, намекал на какие-то «серьезные» дела с уголовными авторитетами, но кое-кому, кто разбирался в делах и тонкостях российской зоны и вообще всякой уголовщине, такие объяснения казались малоправдоподобными. Имидж «бывалого» сильно подпортил один идейный противник бухиевских идей, служивший по казенной части и выудивший на свет ту самую справку, которую однажды генерал Петя уже показывал Гере. Человеком он оказался благородным и просто прислал Алику по почте отсканированную копию документа, приписав к ней: «Не заткнешься, все будут знать». Алик был в панике: еще бы! С таким трудом, по крупицам созданный портрет простого приезжего паренька, прошедшего через безжалостные невзгоды большого города, грозил рухнуть к чертовой матери без надежды на возрождение. Насильников не любят нигде и никто: не созрело еще общество до толерантного к ним отношения и, дай бог, никогда не созреет. И вот пришлось встретиться с этим «казенным» человеком и заплатить ему за молчание, на что ушла изрядная часть из аванса, полученного Аликом-Свином за роман, который с легкой руки Геры получил название «Гастролер».

Рукопись «Гастролера» — сто страниц с крупно напечатанным текстом — лежала перед Аликом. На столе, рядом с рукописью, стояла наполовину выпитая бутылка «Глен Клайд» — отвратительного пойла, произведенного неизвестно где и неизвестно кем, но отчего-то именуемая все же «виски». Бухиев в какой-то степени имел говорящую фамилию, так как был истинным алкоголиком и подобного «Глен Клайда» он выпивал одну, а то и две семисотграммовые бутылки в день. Почти ничего не ел, как и подобает классическому «синяку-бухарику», и был тощ, как щепа. Глаза его ввалились, нижняя часть лица казалась тяжелой, но подбородок был маленьким, безвольным, и Алик был похож на человека, которого долго морили голодом и били по почкам резиновыми палками. Так же, рядом с бутылкой, в банке из-под каких-то консервов высилась гора окурков, и там же стоял портрет очень красивой женщины, с надписью на обратной стороне «Милому от Анжелы». Алику не везло с женщинами. Нет, их было много в его жизни, но вот найти хоть какую-то приличную, красивую, добрую и умную среди толпы веселых, гулящих особей женского пола, залетавших иногда на огонек его съемной жилплощади, не представлялось возможным. Женщины, особенно в Москве, стали крайне разборчивыми и брезгливыми: завлечь их красивыми словами о собственной гениальности и исключительности почти не получается, и Алик довольствовался кем придется. А ту фотографию он нашел на улице: видимо, кто-то выбросил ее во время ссоры из окна, так она и валялась на мокром и грязноватом тротуаре и промокла бы, превратившись в ничто, если бы не проходивший мимо Алик. Он подобрал фотографию, поглядел на нее, заботливо, чтобы не помять, убрал во внутренний карман плаща, затем купил для нее рамочку и всем, кто заходил в его берлогу, показывал портрет со словами: «Вот моя муза. Моя любимая. Скоро она вернется из Великобритании, где учится в Оксфорде, и мы поженимся». Алик мечтал. Он мечтал всю свою жизнь, что когда-нибудь станет богатым, как баи, которых он во множестве повидал на своей исторической родине, знаменитым, как Алла Пугачева, фотографиями которой была завешана целая стена в отчем доме, и талантливым, как… И так же, как мечтал, Алик ненавидел. Чужое богатство, славу, успех, талант.

…Та девочка, ее звали Маша, Маша Сафронова. Она возвращалась из музыкальной школы, несла в руке футляр со скрипкой, и было ей 11 лет. На беду и по божьему недосмотру во дворе, который лежал на ее пути домой, сидел пьяный Алик, приехавший в Москву несколько дней назад и еще не определившийся, с чего ему начать покорять столицу. Настроение у него было паршивым, денег в обрез, хотелось выпить, пожрать и женской теплоты. Вид здоровой, румяной девочки-подростка со скрипкой в руках, одетой неброско, но чистенько, почему-то превратил Бухиева из человека в зверя. Он затащил насмерть перепуганную Тасю в подъезд и надругался над ней, после чего принялся запугивать несчастную девочку и грозить, что если та кому-нибудь расскажет о нем, то он отрежет ей голову. На этом месте, видимо, у бога открылись глаза, и он послал девочке спасение, а Алику неприятность в лице жителя этого подъезда — водителя самосвала, мужика на расправу скорого, который не стал особенно церемониться с Бухиевым и, «выключив» его с одного удара, позвонил 02. Так Алик попал в тюрьму, где его заднице пришлось несладко и лишь примерное поведение и «дружба» с начальником зоны, который и от уголовника-то отличался только тем, что носил форму с погонами, спасли Бухиева от самого кошмарного исхода. Алик освободился досрочно. Ненависть кипела в нем, но возвращаться в тюрьму не хотелось, а, наоборот, хотелось в Москву, куда он и вернулся. Жизнь закрутила его, била об острые углы всеми частями тела, как будто мстила за ту девочку, пока наконец не оставила его наедине с «Гастролером», фальшивым виски и портретом чьей-то возлюбленной на столе.

Неудавшийся поп-расстрига Никита спал в большом кресле на кухне. Вместе они всю ночь обсуждали содержание следующей «антифашистской» статьи, в которой Никита должен был показать всему миру свои замашки местечкового фюрера и предать анафеме «бесчеловечный режим кровавой гэбни». За основу они решили взять недавний митинг, на котором разом выступили все птенцы, выпестованные Рогачевым, те, которых он в кулуарах ласково называл «мои мудачочки»: Емцов, политическая женщина с японской фамилией, Огурцов, Косякин, шахматист в кепке и, разумеется, Никита. Покричать и послушать их пришло довольно много народу, и мимо такой благодатной темы пройти было никак нельзя. Лена Штопик, вместе со своим Болтиком и цифровой фотокамерой побывавшая на митинге, принесла с него фотографии, Геркулес накидал план статьи, Иц придумал броский заголовок, а Обморок, критично посмотрев на все это, заявил, что «все говно» и он «мог бы лучше», только вот «его чо-то ломает», после чего все материалы попали к Алику. Он пригласил Никиту в качестве консультанта, они довольно быстро сообразили насчет текста, и не привыкший еще к такому количеству и качеству спиртного неудавшийся поп, по выражению Алика, «спекся».