Сергей Минаев - The Телки. Повесть о ненастоящей любви

Залезая на чужое культурное поле, менеджеры тут же вытесняют с него богемных аборигенов: нищих журналистов, сумасшедших поэтов, бездарных писателей и невостребованных художников. С присущим им корпоративным энтузиазмом клерки начинают бухать, курить дурь и трахать страшных богемных телок в несколько раз интенсивнее, чем аборигены. Аборигены от безысходности перемещаются в офисы в качестве айтишников, копирайтеров и маркетологов, бывшие клерки — на фотовыставки, в музеи Востока и кинотеатры «Иллюзион». По выходным обе категории встречаются в местах типа «Жан-Жак», «Кофемания» или «Этаж», весьма довольные своими свежеобретенными статусами. В итоге искусство у нас становится похожим на торговлю кормами для животных, а бизнес — творческим бардаком. Не работает ни то, ни другое.

Все смешалось, как в шейкере. «Виагра» постепенно убивает половую функцию, а «Ксанакс» вызывает безосновательную эрекцию, шампанское дает утреннюю депрессию, а кокаин — похмелье. Все стараются как можно быстрее поменяться местами с другими, сменить жену, работу, изменить социальный статус и культурную среду, не имея веских предпосылок или талантов. Политики, агитирующие за рождаемость, поддерживают гей-парады, а гомосексуалисты протестуют против прав с лесбиянками.

И вся эта ерунда делается только с одной целью — «поговорить о смене социокультурной парадигмы», «добавить пиара», «привлечь внимание к тренду», «засветиться в медийке». Что уж там говорить, если в наше время даже сатанистам нужны промоутеры! Если так дальше пойдет, то Сергей Минаев выпустит книгу «Альбомчег контркультурщика: гатовим дома», а Оксана Робски получит Гонкуровскую премию за фотоальбом «Гламурный дом». Даже Моника Белуччи перекрасилась в блондинку, представляете? Вот где настоящая «смена парадигмы»! Если для вас это только культурный шок, то для меня еще и смена образа во время мастурбации. С нетерпением ожидаю Пэрис Хилтон в образе жгучей брюнетки — хоть подрочу нормально. В общем, мир сошел с ума, вы уж мне поверьте.

Дойдя до метро «Лубянка», я начинаю подумывать о том, чтобы купить пару бутылок пива «Балтика». Желательно в пластике. Одно останавливает — в кино с ними не пустят. Имидж меня уже мало волнует — при такой-то смене парадигмы!

А потом случились потрясающие четыре часа, проведенные с Катей. Сначала мы пили кофе и смеялись над посетителями кафе, потом Катя рассказала, что, когда ее подруга была на собеседовании в строительной компании, самым серьезным вопросом рекрутера был: «Это у вас настоящий "Louis Vuitton"?»

— И это просто ужасно, — сказала Катя, — меня такие истории бьют наотмашь. Это самое поразительное, что я слышала за последний месяц, а ты?

А я? А я, окончательно утонув в ее глазах, сказал ей, что самым поразительным за прошлый месяц стала стриптизерша из клуба «Офис», сказавшая, что единственное, чем она по-настоящему гордится, так это тем, что трахнулась со Стингом, когда он к нам приезжал. «Сказала моему другу», — поправился я. — Фу, какая гадость! — скривилась Катя. Понятно, я не стал дополнять рассказ своей фразой, сказанной в ответ: «Можно, я подержусь за грудь, которую кусал САМ?».

Мы купили билеты, потом жевали попкорн и начос, потом сидели на предпоследнем ряду в «Октябре», и Катя смотрела «Жару», а я почти всю картину смотрел на нее. Я сидел и вел себя, как старый извращенец: украдкой нюхал ее волосы, смотрел на ее ноги, постоянно давил в себе желание поцеловать ее в шею. Меня просто распирало оттого, что расстояние между нами меньше пяти сантиметров и, несмотря на одежду, я каждой частицей кожи чувствовал исходящее от нее тепло. Я немедля провозгласил «Октябрь» лучшим кинотеатром, а «Жару» — лучшим фильмом всех времен и народов. Единственное, чего мне хотелось больше всего на свете, — чтобы фильм никогда не кончился. Я готов был заплатить механику тысячу долларов, чтобы он поставил аппаратуру на «реверс». Еще бы: любые деньги отдашь, чтобы гонять счастье по кругу.

Я сидел совершенно пьяный и ближе к концу фильма осмелел до того, что положил ладонь на тоненькое Катино запястье, а она не стала сопротивляться, что сначала меня еще больше распалило, а потом испугало… Так что традиционных поглаживаний я себе не позволил. Что со мной происходит? Откуда берется эта нежность? Мне бы с ней жадно целоваться, а я дотронуться боюсь. Слава богу, цветов не додумался купить, а то она бы точно решила, что я сумасшедший старомодный маньяк. А может, не решила бы?

Мы выходим из зала, держась за руки, переходим на другую сторону Нового Арбата, прогуливаемся до «Праги», потом сворачиваем на бульвар, доходим до «Кропоткинской» и почти все это время молчим. Видимо, любовь свела судорогой наши речевые органы, и мы просто упиваемся друг другом молча. Где-то на периферии сознания появляется предательская мысль о том, что мы уже проговорили весь отведенный на сегодня лимит и обсуждать больше нечего, но я гоню, гоню эту циничную гадость прочь…

У метро я минут пятнадцать уговариваю Катю сесть в такси, но она упирается, аргументируя тем, что на метро ей удобнее. В конце концов я провожаю ее до входа в метро, а сам ловлю машину, думая, что Кате не хотелось, чтобы я услышал адрес, который она назовет водителю.

Вообще, мне приятнее считать, что ей просто неловко было взять у меня денег…

Я приезжаю в бар «Симачев» около одиннадцати вечера. На площадке перед входом стоят пятеро молоденьких девушек и двое предпринимателей среднего возраста. Девушки делают вид, что курят, предприниматели делают вид, что говорят по мобильным. Очень душно. Не найдя знакомых лиц, захожу. Там еще более душно. Очень много людей. Протиснувшись к бару, делаю попытку приблизиться к стойке и заказать «мохито», но попадаю в клещи двух крепких «фитнесс-форева» парней, выпасающих у бара своих коз. Значит, в другой раз.

Двигаюсь к диджейской стойке, машу рукой стоящему за пультом Феде Фомину, но он нагнулся и не видит меня. Играет песня Никиты «Улетели навсегда», года этак 1995-го. Интересно, это старперы пытаются вернуть молодость с помощью стремных треков? Но додумать мысль до конца у меня не получается. На припеве все поднимают руки вверх, девушки визжат, кто-то из танцоров оступается, толкает меня, и я врезаюсь спиной в свисающие с потолка гирлянды из стеклянных бус, отгораживающие основной зал от танцпола. Меня выдавливают сквозь бусы к столикам. Я наступаю кому-то на ногу, слышу «бля», оборачиваюсь, ищу глазами Ленку, но вместо нее обнаруживаю сидящую за сдвинутыми столами шумную компанию с Антоном в глубине. Кому наступил на ногу, я так и не понял. Впрочем, какая разница?