Вирджиния Эндрюс - Лепестки на ветру

У меня было еще что сказать. Но моя мать вдруг пронзительно закричала:

— Прекрати! — Она неверным шагом пошла ко мне, вытянув перед собой руки, как слепая. — Ты лжешь! — взвизгнула она. — Я тебя впервые в жизни вижу! Убирайся из моего дома! Убирайся, пока я не позвала полицию, и тебя не вышвырнули отсюда! Убирайся немедленно, и чтобы тебя здесь больше не было!

Теперь все взоры были устремлены на нее. Она, такая утонченная и изысканная, совершенно вышла из себя, она вся дрожала, лицо ее посинело, и она, казалось, была готова выцарапать мне глаза. Не думаю, что в тот момент среди присутствующих был кто-нибудь, кто ей поверил, особенно теперь, когда мы были близко и все видели, что я ее копия, и к тому же слишком уж многое была мне известно.

Барт отошел от меня и направился к жене. Он что-то прошептал ей на ухо. Он обнял ее, утешая, и поцеловал в щеку. Она бессильно уцепилась за него бледными дрожащими руками, а глаза ее — небесно-голубые глаза, полные слез отчаяния, молили о помощи. Такие же глаза были у меня, и у Криса, и у наших близнецов.

— Еще раз спасибо, Кэти, за прекрасный спектакль. Давайте пройдем в библиотеку, и я расплачусь с вами. — Он обвел глазами обступивших нас гостей и спокойно сказал: — Мне очень жаль, но моя жена в последние дни неважно себя чувствовала и, пожалуй, я выбрал неподходящий момент для подобных шуток. Мне следовало бы лучше спланировать такое шоу. Поэтому извините нас, и прошу вас продолжать веселиться, угощайтесь, пейте, ни в чем себе не отказывайте. И пожалуйста, не торопитесь расходиться, может быть у мисс Кэтрин Дал есть для вас еще сюрпризы.

Как я ненавидела его в эту минуту!

Гости толклись вокруг, перешептывались и смотрели то на него, то на меня, а он поднял мою мать на руки и понес ее в библиотеку. Она теперь была потяжелее, чем когда-то, но в его руках она выглядела пушинкой. Через плечо Барт оглянулся на меня и сделал мне знак следовать за ними, что я и сделала.

Мне очень недоставало Криса, ему все же следовало быть сейчас со мной. Плохо, что всю правду выложить ей в лицо выпало мне одной. Я чувствовала странное одиночество, я как бы ушла в оборону, как будто боялась, что в конечном счете Барт поверит ей, а не мне, что бы я ни сказала, какие бы доказательства ни представила ему. А доказательств у меня было предостаточно. Я могла описать ему цветы на чердаке, игрушечную улитку, змейку, мое послание на грифельной доске, а главное — я могла показать ему деревянный ключ.

Барт вошел в библиотеку и бережно опустил мою мать в кожаное кресло. Он резко скомандовал мне:

— Кэти, закрой, пожалуйста, за собой дверь.

Только сейчас я увидела, что в библиотеке был еще один человек. В кресле-каталке, которым когда-то пользовался мой дед, сидела бабка! Это было то самое кресло: оно делалось на заказ и сильно отличалось от стандартных кресел такого типа. Поверх больничной блузы на ней был серо-голубой халат, а ноги были закрыты пледом. Кресло стояло возле камина, так что ее согревало гудящее пламя очага. Когда она повернулась ко мне, ее лысый череп блеснул. Серые металлические глаза злобно сверкнули.

С ней в комнате была сиделка. Я не успела разглядеть ее лица.

— Миссис Мэллори, — сказал Барт, — не выйдите ли вы из комнаты, а миссис Фоксворт пусть пока останется здесь. —Это была не просьба, а приказ.

— Да, сэр, — сказала сиделка, быстро поднялась и поспешно вышла. — Вы просто позвоните мне, сэр, когда миссис Фоксворт захочет лечь в постель,

— сказала она уже в дверях и исчезла.

Барт вышагивал по комнате, и было видно, что он на грани взрыва, причем теперь его гнев был направлен не только на меня, но и на его жену.

— Ну ладно, — сказал он, едва сиделка вышла, — давайте покончим с этим — раз и навсегда. Коррин, я всегда подозревал, что у тебя есть какая-то тайна, очень большая тайна. Мне много раз начинало казаться, что ты на самом деле не любишь меня, но мне и в голову никогда не приходило, что ты прячешь на чердаке четверых детей. Почему? Почему ты не пришла ко мне и не рассказала мне правду? — Последние слова он уже прорычал, от его самообладания не осталось и следа. — Как ты могла быть столь бессердечной эгоисткой, что с такой жестокостью посадила под замок четверых своих детей, а затем еще и пыталась отравить их мышьяком?

Моя мать безвольно поникла в своем кожаном кресле и закрыла глаза. Она казалась совершенно безжизненной, когда раздался ее вялый голос:

— Значит, ты собираешься поверить ей, а не мне. Ты ведь знаешь, я никогда не могла бы никого отравить, какие бы блага мне за это ни сулили. И ты знаешь, что у меня нет никаких детей!

Я была ошеломлена тем, что Барт все-таки поверил мне, а не ей; потом я подумала, что он на самом деле не поверил и мне, просто прибегнул к своим адвокатским приемчикам, чтобы выбить ее из колеи, а затем, возможно, докопаться и до правды. Но это не пройдет, во всяком случае с ней. Она слишком много лет тренировалась во лжи, чтобы ее можно было так легко сбить с толку.

Я сделала шаг вперед, чтобы взглянуть на нее в упор. Потом я заговорила, как можно более жестко:

— Почему ты ничего не рассказываешь Барту о Кори, мамуля? Давай, расскажи, как вы вдвоем с твоей матерью заявились среди ночи, завернули его в зеленое одеяло и сказали нам, что везете его в больницу. Расскажи ему, как ты вернулась на следующий день и сообщила нам, что Кори умер от пневмонии. Ложь! Все ложь! Крис прошмыгнул вниз и услыхал, как дворецкий, Джон Эймос Джексон, рассказывал горничной, что бабка носит на чердак мышьяк, чтобы извести мышат. Мышата — это были мы, это мы ели эти пончики, обсыпанные сахарной пудрой! И мы установили, что эти пончики действительно отравлены. Помнишь, у Кори была мышка, которую ты как будто и не замечала? Этому мышонку дали маленький кусочек пончика, и он издох! А теперь можешь сидеть, плакать и отрекаться от меня, и от Криса, и от Кори с Кэрри!

— Я вижу вас впервые в жизни, — сказала она с нажимом, выпрямляясь и глядя мне прямо в глаза, — за исключением того случая, когда я была на балетном спектакле в Нью-Йорке.

Барт прищурился, обдумывая то, что сказала она, а следом — я. Потом он опять посмотрел на жену, и на этот раз его глаза стали еще уже и проницательнее.

— Кэти, — сказал он, продолжая глядеть на нее, — ты делаешь очень серьезные обвинения в адрес моей жены. Ты обвиняешь ее в убийстве, преднамеренном убийстве. Если твоя правота будет доказана, ее ждет суд присяжных, ты этого добиваешься?

— Я хочу справедливости, только и всего. Нет, я не хочу, чтобы ее посадили в тюрьму или на электрический стул, если он, конечно, еще существует в этом штате.

— Она лжет, — прошептала моя мать, — лжет, лжет, лжет.

К обвинениям такого рода я была готова и потому спокойно достала из своей сумочки копии четырех свидетельств о рождении. Я протянула их Барту, он поднес их к лампе и стал внимательно изучать. Я улыбнулась матери — жестокой, но полной удовлетворения улыбкой.