Джон Тул - Сговор остолопов

— Аллё, — произнесла она в трубку.

— Эй, Ирэна? — спросил хриплый женский голос. — Чего поделываешь, малыша? Это Санта Батталья.

— Как твое ничего, голуба?

— С ног сбилась. Только что четыре дюжины шустриц на заднем дворе раскокала, — поведала Санта шатким баритоном. — А это работа я тебя умоляю — колотить шустричным ножом да по кирпичам по этим, точно тебе говорю.

— Я б ни за что и пробовать-то не стала, — как на духу ответила миссис Райлли.

— Да мне-то что. Я, когда в девочках ходила, мамочке, помню, всегда шустриц открывала. Она ларек морепродуктов держала возле Рынка Лаутеншлагер. Бедненькая мамочка. Прямо с парахота. Еле-еле слово по-аглиски не говорила. А я, совсем мялявка еще, все, помню, шустриц ей колю. И ни в какую школу не ходила. Это не для меня, малыша. Сижу прямо там на тротуваре, знай по шустрицам колочу. А мамочка то и дело по мне за что-нибудь колотит. У нас в ларьке вокруг всегда катавасия, такие мы.

— Мамочка у тебя очень возбудимая, значть, была, а?

— Бедняжечка. Стояла там под дождем, на холоде, и половины не понимала того, что ей говорят. Ох и трудно в те дни было. Ирэна. Так круто все, детка.

— И не говори, — вздохнула миссис Райлли. — Нам тоже ведь хлебнуть пришлось на улице Дофина. Папочка был очень бедный. Работа у него была на вагонном заводе, а потом как автомашины пошли, у него руку в ремень от вертилятора и затянуло. Уж сколько месяцев на голимой фасоли с рисом сидели.

— А меня с фасоли пучит.

— Меня тоже. Послушай, Санта, а чего это ты звонишь, солнышко?

— Ох да, чуть не забыла. Помнишь, мы в кегли играть как-то вечером ходили?

— Во вторник?

— Нет, это, кажись, в среду было. Как бы там ни было, это тогда Анджело заарестовали, и он с нами пойти не смог.

— Вот ужыс-то какой. Полиция своих же загребает.

— Ага. Бедненький Анджело. Такой славный. Он в этом учаске точно не в своей тарелке. — Санта хрипло кашлянула в телефон. — Как бы там ни было, это в тот вечер вы за мной на этой своей машине заехали, и мы в кегелян одни отправились. А сегодня утром я на рыбный рынок пошла за шустрицами этими, и ко мне старичок этот подходит и спрашивает: «Это не вы как-то вечером в кегеляне были?» А я грю: «Ну, да, мистер. Я там частенько бываю.» А он грит: «Ну и я там был со своей дочью и мужем ейным, и видел вас с такой дамочкой, у нее еще как бы волосы такие рыжие.» Я грю: «Вы имеете в виду, что у дамочки волосы хной крашенные? Это моя подруга, мисс Райлли. Я ее в кегли научаю.» Вот и все, Ирэна. Он только честь отдал и ушел с рынка.

— Интересно, кто это может быть? — с большим интересом спросила миссис Райлли. — Вот смех-то. Как он выглядит, лапуся?

— Славный человек, в годах. Я его тут по-соседству примечала, детишек каких-то к обедне вел. Наверно, внуки его.

— Вот странность же ж, да? И кому это надо про меня спрашивать?

— И не знаю, детка, но уж лучше ты осторожней. Кто-то на тебя глаз положил.

— Ой, Санта! Я слишком старая, деушка.

— Нет, вы слыхали? Ты до сих пор еще хорошенькая, Ирэна. Я сколько мущин видела в кегеляне, как тебе глазки строили.

— Ай, ладно тебе.

— Правда-правда, детка. Вот те не вру. А то ты с этим своим сыночком слишком носиссься.

— Игнациус говорит, что он хорошо в «Штанах Леви» добивается, — оправдывалась миссис Райлли. — Не хочу я с ни с какими старичками путаться.

— И никакой он не старичок еще, — ответила Санта немного обиженно. — Послушай, Ирэна, мы с Анджело за тобой сегодня часиков около семи заглянем.

— Я даже не знаю, дорогуша. Игнациус мне велит больше дома сидеть надо.

— Зачем тебе больше дома сидеть, девушка? Анджело говорит, он у тебя большой мущина.

— А Игнациус говорит, что боится, когда я его одного тут оставляю по ночам. Ломщиков, грит, опасаюсь.

— Так ты и его с собой бери, и Анджело его тоже в кегли научит.

— Фуу! Игнациус не такой, как говорится, спортивный тип, — перебила ее миссис Райлли.

— Ну ты все равно же ж идешь, а?

— Ладно, — наконец, согласилась миссис Райлли. — Упражения, кажется, моему локтю помогают. Скажу Игнациусу, чтобы в комнате сам заперся.

— Конечно, — сказала Санта. — Никто его тута не обидит.

— А у нас и все равно красть нечего. Прям не знаю, откуда Игнациус эти свои идеи берет.

— Мы с Анджело будем в семь.

— Хорошо, и послушай, душечка, попробуй разузнать на рыбном рынке, кто это за старичок был.

Дом Леви стоял среди сосен на холмике, смотревшем на серые воды бухты Сент-Луис. Экстерьер его служил примером элегантной быдловатости; интерьер представлял собой успешную попытку не впускать деревенщину внутрь совершенно: утроба с неизменными семьюдесятью пятью градусами [ По Фаренгейту. Примерно 35оС. ], соединенная с круглогодичным блоком кондиционеров пуповиной вентиляционных трактов и трубок, молча наполнявших комнаты профильтрованными и восстановленными бризами Мексиканского залива и выдыхавших двуокись углерода, сигаретный дым и скуку семейства Леви. Центральная машинерия огромного животворного аппарата вибрировала где-то в акустически изолированных плитками кишках дома, напоминая инструктора Красного Креста, задающего ритм на занятии по искусственному дыханию: « Вдох — хороший воздух, выдох — плохой, вдох — хороший воздух.»

Жилище было чувственно комфортабельно, насколько комфортабельной считается утроба. Каждое кресло утопало на несколько дюймов при малейшем касании, пена и пух подобострастно сдавались любому нажиму. Пучки нейлоновых ковров акриловых расцветок щекотали лодыжки любого, кто был достаточно добр, чтобы по ним пройти. Рядом с баром нечто, напоминавшее шкалу настройки радиоприемника, при повороте заливало все жилище светом мягким или ярким, как того требовало настроение. По всему дому, так, чтобы можно было без затруднений дойти пешком от одного до другого, располагались контурные кресла, массажный стол и моторизованная доска для упражнений, множество секций которой общупывали тело движениями одновременно нежными, но наводящими на размышления. «Приют Леви», как гласил знак на прибрежной дороге, был Занаду [ Райская долина в поэме Сэмюэла Кольриджа «Кубла Хан». ] чувств; в его изолированных стенах было чем потворствовать чему угодно.

Мистер и миссис Леви, считавшие друг друга единственными предметами в доме, не способными ничему потворствовать, расположились перед своим телевизионным приемником, наблюдая, как на экране сливаются вместе краски.

— Лицо у Перри Комо [ Певец и руководитель эстрадного оркестра, род. Пьерино Комо (18 мая 1912 г.). Ведущий популярного в 50-60-х годах телевизионного шоу] все зеленое, — с немалой враждебностью произнесла миссис Леви. — Он выглядит как труп. Лучше отправь этот приемник обратно в магазин.