Чак Паланик - Дневник

Подписано – «Констенс Бартон».

В следующей книге французский художник Ватто изображает себя бледным тощим менестрелем, умирающим от чахотки, как и было с ним в реальной жизни. Синие небеса сцены пересекает надпись – «Не рисуй им картин». Подпись – «Констенс Бартон».

Чтобы проверить себя, твоя жена пересекает библиотеку, мимо библиотекарши, которая наблюдает сквозь маленькие круглые очки в черной проволочной оправе. В охапке Мисти тащит книги про Ватто, Гойю, камеру обскуру, – все они открыты и пристроены одна на другую. Тэбби поднимает взгляд от столика, заваленного детскими книжками. В отделе художественной литературы Мисти снова закрывает глаза и идет, проводя пальцами по старинным корешкам книг. Без причины останавливается и вытаскивает одну.

Это книга о Джонатане Свифте, о том, как у него появился синдром Меньера, и жизнь его была разрушена глухотой и головокружением. В огорчении он написал мрачные сатиры «Путешествия Гулливера» и «Скромное предложение», где предположил, что британцы могли бы выжить, поедая увеличивающийся приток ирландских детей. Его лучшие работы.

Книга распахивается на странице, где кто-то оставил надпись – «Они заставят тебя убить всех детей Божьих, чтобы спасти их собственных». Подписано – «Мора Кинкэйд».

И вот, твоя жена вкладывает эту новую книжку в верхнюю из книг, и снова закрывает глаза. Таща охапку книг, тянется за очередной книжкой. Мисти проводит пальцами от корешка к корешку. Ее глаза закрыты, она делает шаг – и натыкается на мягкую преграду и запах тальковой пудры. Когда она снова смотрит, – видит темно-красную помаду на припудренном лице. Зеленый козырек поперек лба, над ним купол седых вьющихся волос. На козырьке отпечатано – «Звоните 1-800-555-1785 и получите ПОЛНОЕ УДОВЛЕТВОРЕНИЕ». Ниже – пара очков в черной проволочной оправе. Твидовый пиджак.

– Простите, – произносит голос, и это миссис Терримор, библиотекарша. Стоит, сложив руки.

И Мисти отступает на шаг.

Темно-красная помада продолжает:

– Я буду признательна, если вы перестанете портить книги, сваливая их в кучу таким образом.

А бедная Мисти просит прощения. Так и оставаясь чужаком, она несет их на столик.

А миссис Терримор, расставив руки, растопырив их, говорит:

– Прошу вас, дайте мне расставить их по местам. Прошу вас.

Мисти возражает – не сейчас. Она говорит, что хотела бы их выписать, и, пока две женщины борются за охапку, одна книжка выпадает и плашмя шлепается на пол. Громко, как звук пощ ечины. Распахивается в том месте, где можно прочесть – «Не рисуй им картин».

А миссис Терримор говорит:

– Боюсь, это книги читального зала.

А Мисти возражает. Нет, не читального. Не все. Можно прочесть строчки – «Раз ты нашла это, тогда еще можешь спастись».

Библиотекарша замечает их сквозь очки в черной проволочной оправе и сетует:

– Вредят и вредят. Каждый год.

Смотрит на напольные часы в оправе темного ореха и говорит:

– Итак, если не возражаете, у нас сегодня короткий день.

Сверяет часы на руке с напольными, со словами:

– Мы закрылись десять минут назад.

Тэбби уже выписала себе книжки. Она стоит у входной двери, ждет и зовет:

– Быстрей, мам. Тебе на работу.

А библиотекарша копается свободной рукой в кармане твидового пиджака и извлекает большую розовую стирательную резинку.

ЭТИ ВИТРАЖИ островной церкви маленькая оборванная Мисти Клейнмэн могла нарисовать еще до того, как научилась читать и писать. Даже еще до того, как увидела витражи. Она никогда не была в церкви, – ни в какой церкви. Но наша маленькая безбожница Мисти Клейнмэн могла нарисовать надгробья деревенского кладбища на Уэйтензийскому мысу, изобразив даты и эпитафии, когда еще не знала ни цифр, ни букв.

Сейчас, сидя здесь, в здании церкви, ей трудно припомнить, что она первым делом вообразила, а что первым делом увидела в свой приезд. Пурпурный покров алтаря. Толстые древесные балки, черные от лака.

Все это она представляла себе ребенком. Но ведь такого не может быть.

Грэйс молится за ее скамьей. Тэбби с дальней стороны от Грэйс, обе они на коленях. Со сложенными руками.

Голос Грэйс, которая закрыла глаза и бормочет губами в сложенные руки, шепчет:

– Прошу, позволь моей невестке вернуться к ее любимой живописи. Прошу, не дай ей растратить выдающийся талант, данный ей Господом…

Все семьи островитян бормочут молитвы вокруг.

Позади шепчет голос:

– …прошу, Господи, дай жене Питера все, что ей нужно, чтобы начать работу…

Еще один голос. Пожилая леди Петерсен молится:

– …да спасет нас Мисти, пока от чужаков не стало хуже…

Даже Тэбби, твоя родная дочь, шепчет:

– Боже, помоги маме со всем разобраться и начать рисовать…

Все восковые фигуры острова Уэйтензи стоят на коленях вокруг Мисти. Тапперы, Бартоны и Нейманы, – все закрыли глаза, сплели пальцы и молят Господа заставить ее писать картины. Все считают, что у нее есть какой-то скрытый талант для их спасения.

А Мисти, твоя бедная жена, единственная здесь, кто в своем уме, хочет только – что же, хочет она только выпить.

Пару глотков. Пару аспирина. И еще раз.

Она хочет заорать всем, чтобы они заткнулись со своими чертовыми молитвами.

Когда достигаешь средних лет и видишь, что тебе никогда не стать великой знаменитой художницей, как мечталось, и нарисовать что-то, что тронет и вдохновит людей, тронет по-настоящему, и расшевелит их, заставит изменить жизнь. Что у тебя попросту нет таланта. Что тебе не хватает мозгов или вдохновения. У тебя нет ни одного качества, нужного, чтобы создать шедевр. Когда видишь, что во всем твоем портфолио с работами – сплошь одни каменные домины и пушистые цветочные сады, – в чистом виде сны маленькой девочки из Текумеш-Лэйк в Джорджии, – когда видишь, что все, что ты способна нарисовать, всего-навсего прибавит посредственного дерьма в мир, и так забитый посредственным дерьмом. Когда понимаешь, что тебе сорок один год, и ты достигла пределов данного Богом потенциала – ну что ж, твое здоровье.

Вот тебе соринка в глаз. Пей до дна.

Вот такой умелой тебе оставаться и дальше.

Когда осознаешь, что тебе никак не дать ребенку лучшую жизнь, – черт, да тебе не дать своему ребенку жизнь даже того качества, что давала тебе мамочка в трейлерном парке, – и это значит, что у него не будет ни колледжа, ни худфака, ни идеалов – ничего, кроме обслуживания столиков, как у мамы.

Эх, коту все под хвост.

Обычный день в жизни Мисти Марии Уилмот, королевы среди рабов.

Мора Кинкэйд?

Констенс Бартон?

Уэйтензийская школа художников. Они были разными, разными от рождения. Эти художницы, сделавшие все таким легким с виду. Суть в том, что кое у кого талант-то есть, но у большинства – нет. Мы, большинство, в итоге не получаем ни славы, ни поклонов. Люди вроде бедной Мисти Марии – ограниченные, скованные болванчики, без всяких шансов получить льготное место на стоянке. Или право на участие в каких-нибудь там Особых Олимпийских Играх. Они оплачивают кипы счетов, но не претендуют ни на особое меню в мясном ресторане. Ни на сверхгабаритную душевую. Ни на особое переднее сиденье в салоне автобуса. Ни на право политического лобби.