Виктор Пронин - Падай, ты убит!

А мы, ребята! Припомните, кто хоть раз указал пальцем на человека бесчестного, продажного, корыстолюбивого? Кто? Бесчестным, продажным и корыстолюбивым мы пожимаем руки, улыбаемся, виляя мысленно задом, и посылаем поздравительные открытки! И знаем, знаем, что делаем.

Ну да ладно. Хоть Марсела смогла поступить безоглядно, Ошеверов немного сохранился, Шаман не осторожничает, не лукавит... Какая-никакая, а все надежда на будущее.

Итак — Шаман.

Не выдержав, перемазанными в земле лапами он поскреб белоснежный зад Игореши, оставляя на нем срамные полосы. Ошеверов подошел, залез в Игорешин карман, невольно ощутив жидковатую ягодицу, и развел руками, какие могут быть только у водителя, занимающегося междугородными перевозками контейнеров с мерзлым морским окунем.

— Пусто! — сказал Ошеверов виновато.

— Ни фига! — воскликнул Васька-стукач с некоторой ожесточенностью, и Автор не мог не подумать: не старался ли он усердием смягчить свою вину перед Шихиным? А может, дело в другом — Васька доказывал чистоту официального доноса, его нравственность по сравнению с бесчестием доноса по собственному желанию. — Ни фига, — повторил он тихо, но твердо. — Шаман! Ко мне! — и снова, уведя Шамана в сени, приказал сообразительному псу: — Ищи!

Гости рванулись следом, так что весь дверной проем в сени оказался заполненным человеческими лицами. О, если бы в этот момент кто-то догадался сфотографировать лица друзей, обрамленные деревянной рамой! Но не беда, эта картина всегда будет стоять перед мысленным взором Автора, да и Шихину он не даст забыть о ней.

— Ищи! — повторил Васька-стукач.

Почувствовав ответственность, Шаман рванулся в одну сторону, в другую, выскочив на кухню, тут же вернулся и, уже не колеблясь, ткнулся носом в щель между досками пола. И завыл, заскулил жалобно, неосторожно вдохнув запах подлости, шедшей из-под пола.

— Это уже не собачье чутье, верхнее или нижнее, — сказал Аристарх, когда я рассказал ему о том, как изобличали доносчика. — Что Шаман мог уловить в воздухе, перемешанном гостями, которые толпами бегали на кухню, привлеченные утиным запахом, носились с ошеверовской канистрой, перепрятывая ее друг от друга, потом Федулова закатила истерику Федулову, требуя, чтобы он снял с себя наконец рейтузы, и так далее. Нет-нет. — Аристарх покачал головой. — Шаман уловил запах подлости. Да вы все достаточно надежно улавливаете психологическую вонь подлости, только не доверяете себе, не можете поверить собственным чувствам, предвидениям, прозрениям.

— Но ведь из-под пола могло тянуть и бензином? — возразил я.

— Конечно, — легко согласился Аристарх. — Я могу назвать еще десяток причин, по которым Шаман учуял конверт с анонимкой. Но речь о другом. Вы готовы поверить самым убогим объяснениям, лишь бы они не вносили разлад в отношения с самим собой, ласкали бы ваше невежество. Ты не задумывался — как мало вас удивляет в этом мире, как мало вещей, которые могут поразить? Вы удивляетесь случайностям, но не явлениям. Получается, что вокруг не происходит ничего, что потрясло бы вас своей невозможностью... Почему? Вы ко всему готовы, все предвидели. И когда что-то все-таки происходит из ряда вон, вы относитесь к этому событию как к чему-то само собой разумеющемуся. Выгоняют в шею доброго знакомого, а вы лишь пожимаете плечами — давно к тому шло. Женщина от нас уходит, — с неожиданной печалью произнес Аристарх, похоже, не заметив, как и самого себя присоединил к этому несчастью. — Женщина уходит, а мы лишь удивляемся, что это случилось сегодня, а не вчера. Рушатся все надежды, а у нас даже нет времени взгрустнуть, оказывается, мы к этому готовы. Мы предчувствовали поражение, но старались доказать себе, что чушь это собачья. А это было самое настоящее предвидение.

— Она ушла? — спросил я.

— Гены. Это все гены. Появился кто-то с другой генной системой, и она ничего не может с собой поделать. Понимаешь, она хочет его, и все тут, хочет в самом животном смысле слова. И все силы мира беспомощны.

— То есть она влюбилась?

— Можно и так сказать, — поморщился Аристарх. — Это будет красиво, но неточно. Мы остались вместе, но ее гены... тянутся к нему, как железные опилки к магниту.

— Ты знал, что так будет?

— Знал. Но сколько же раз нужно обмануть человека, чтобы он перестал доверять самому себе! — горько воскликнул Аристарх.

— Может быть, достаточно и одного обмана...

— Да? — удивился Аристарх. — В этом что-то есть. Так что там с Шаманом?

— С Шаманом ничего. Дальше действовал Ошеверов.

Сбросив с себя белый костюм и оставшись в черных сатиновых трусах, великоватых даже для его фигуры, Ошеверов, розовый от здоровья, вина и гнева, так яростно полез под крыльцо, что из-под его ступней и коленок вылетали комья мокрой земли, под полом слышалось сопение, глухой стук кирпичей и слова, приводить которые, пожалуй, нет никакой надобности, поскольку их вычеркнет первый же редактор, более того, рискованные выражения, доносящиеся из сырой темноты, в высоконравственной редакторской душе могут вызвать сомнение во всей рукописи, а вот этого Автору уж никак не хотелось бы. Уж лучше смалодушничать и утаить от читателя те красочные многоступенчатые образы, которые рождал в этот миг мятежный ум Ошеверова. По отдельным его словам можно было проследить, как далеко проник он в тесное пространство подполья, с какой скоростью и с какой страстью продвигался вперед.

Гости столпились у крыльца и всматривались в неуверенное мигание слабого фонарика где-то там, среди битых кирпичей, железных обручей от бочек, мятых ведер и дырявых самоваров, среди чугунных утюгов и забытых со времен второй мировой войны мотков колючей проволоки, на которой оставались клочья ошеверовских трусов.

С каменной изысканностью откинулся в кресле Игореша. Закинув ногу на ногу, уставившись в ненавистные уже флоксы, сидела Селена. Костя остался на диване, как всегда, устремленный вперед неудержимым своим профилем. Сейчас в этом профиле просматривалась безжалостность, в нем было что-то от топора. Даже Нефтодьев свесился из чердачной дыры и с тревогой вслушивался в происходящее. Он был давно небрит, немыт, разум совсем покинул его взор, но, несмотря на эти внешние перемены, Нефтодьев все понимал, более того, Автор подозревает, что он стал понимать больше, нежели прежде. Если раньше его светлый ум откликался лишь на отвлеченные понятия, вроде продовольственной программы или жилищных посулов государства, то теперь нефтодьевское сознание налилось нравственностью, и его совершенно перестали волновать газетные страницы, программа «Время» и телевизионные посиделки обозревателей.

— Есть! — донеслось из-под пола, и Нефтодьев мгновенно исчез в чердачной темноте. — Нашел! — донесся сдавленный, но радостный голос Ошеверова.