Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Давно остались позади первые страницы, когда Автор пребывал в счастливом заблуждении, веря в то, что все ему известно о своих героях, что будут они слушаться его или хотя бы прислушиваться к нему. Ничего подобного. Говорят, с классиками происходило нечто похожее, но это их проблемы, а как мне вылезать из положения, которое сложилось за сто страниц до конца?

Сначала Игореша Ююкин. Не пожелал быть подлецом, и его можно понять. В самый неподходящий момент выскользнул из лап Ошеверова, хотя это и не предусматривалось. Выскользнул. Автор явно недооценил его изворотливость, а может, все проще — Ююкин не столь плох, как подумалось о нем вначале? Значит, оплошал Автор, значит, именно он нравственно испорчен и озлоблен? Имеет ли он тогда право судить о своих героях столь уверенно? Не окажется ли, что все они на самом деле совершенно иные — милые, простые люди, с чувством собственного достоинства, порядочности, чести? А все остальное — авторская клевета, за которую ему рано или поздно придется ответить перед судом... Тогда его привлекут уже не по шести делам, этих дел будет полтора десятка, и народный судья Свердловского района Москвы Ирина Анисимовна Троицкая уже ничего не сможет сделать для своего постоянного клиента?

Ну, хорошо, допустим, Ююкину удалось в последний момент вывернуться из железных авторских объятий, которые при ближайшем рассмотрении оказались не такими уж и железными, удалось уйти из-под прицела тяжелого ружья с граненым стволом, который уже поглаживал Ошеверов мясистой свой ладонью, кипя гневом праведным и неумолимым. Допустим. Но тогда под подозрением оказывается самый глупый из героев, дурной и непривлекательный — в женских рейтузах, резиновых сапогах, в грохочущем плаще, который напялил на него Автор в порыве куражливой безнаказанности.

Так что же, Федулов действительно дурак?

Как бы не так!

Чтобы при его скромных мужских достоинствах затащить в укромный чердачный уголок юную красавицу Марселу и попытаться совершить с нею нечто греховное... Нет, для этого нужны и кое-какой ум, и напористость, и готовность рискнуть, и жизненные силы. Или хотя бы ясные воспоминания обо всем этом. А воспоминание — это уже почти наличие. Что остается нам, кроме воспоминаний? — вопрошали древние. Как это что?! А сами воспоминания вас не устраивают! Разве не прут сейчас валом такие воспоминания, что страна корежится, поеживается и местами вроде даже перерождается, не знаю, правда, в какую сторону... То же и с Федуловым. Дурак-дурак, а ведь, похоже, выкрутится. Если он воспринял обвинение с таким гневом, пылом, жаром, если так охотно и даже вызывающе признал свой почерк на доносе — выкрутится. Значит, есть у него козырь, значит, доносчик все-таки не он. Кто же?

Честно признаюсь — когда вывернулся Игореша Ююкин, когда, похоже, Федулов вот-вот уйдет от подозрений, отгавкается, отбрешется — понятия не имею, кто послал анонимку, кто доносчик на этой террасе, озаряемой ночной грозой. А ведь вчерне уж было набросано, прокручено, обещание дано — будет стрельба в предрассветном тумане, собаки одинцовские завоют от ужаса, электричка сорвется с места и умчится в сторону Голицына, забыв захлопнуть двери, и будет из ее распахнутых дверей звучать казенный механический голос, призывающий уступать места инвалидам, и пожилым, и убогим, и сонливым, и будет этот голос грохотать на железнодорожных переездах, в туманных соснах, у замерших лесных озер...

А вот будет ли стрельба?

— Аристарх, спасай! Герои взбунтовались!

— Спокойно, Витя. Никто не взбунтовался. Они просто хотят знать истинного доносчика, а не того, кого ты им подсунешь. Уж коли нынче начальство себе выбирают, пусть и герои выберут самого подлого... Привыкай к демократии, Автор, привыкай к гласности.

— Думаешь, стоит?

— Сам же сказал, что даже воспоминания могут оказаться большой силой. В том числе и воспоминания о демократии.

— Ты хочешь сказать...

— Работай. Торопись, пока дело не дошло до воспоминаний. У тебя Федулов уже полчаса мечется но террасе, не в силах произнести ни звука. Дай ему слово — пусть выскажется.

— Но ведь вывернется!

— И пусть. Чего ты испугался? Вывернется — значит, невиновен.

— Хорошо. Федулов! Тебе слово!

— Конверт! — вскричал Федулов и замер посередине террасы, уперев левый кулак в бок, а указательный палец правой руки выбросив далеко вперед, по направлению к письму. — Конверт! — повторил Федулов, будто одно это слово должно было все объяснить и поставить на свои места.

— Что конверт? — растерянно переспросил Ошеверов.

— А то конверт! — уже с капризностью произнес Федулов, словно бы делая усилие, заставляя себя общаться с людьми столь слабоумными. — На конверте, между прочим, написан адрес. Там написан адрес? — спросил он, изогнувшись телом таким образом, чтобы самим его очертаниям придать снисхождение.

— Ну? Написан... И что? — заорал Ошеверов. — Что с того, что он написан?!

— Какой адрес? Куда?

— Куда надо! В то самое заведение!

— Там все указано? — Федулов выгнул тощеватую грудь, голову вскинул так, что на Ошеверова приходилось смотреть прищурившись, сквозь трепетные веки, а лицо его при этом сделалось надменным и высокородным. — Улица? Город? Номер дома?

— Все указано! Все! Ну и что? — уже с угрозой заорал Ошеверов. — Что из этого следует?

— Почерк! — торжествующе выкрикнул Федулов, вскидывая указательный палец вверх, к лампочке. Так кричат акробаты, заканчивая смертельный номер в цирке. Или фехтовальщики, делая, по их мнению, невероятный выпад. Иногда вот так же вскрикивают фокусники, выхватывая петуха из штанов или крысу из шляпы, сами потрясенные происшедшим.

Ошеверов молча подошел к Федулову, взял за плечи, встряхнул так, что голова его дернулась на шее, как надломленная. И все снова увидели перед собой Федулова.

— Слушаю! — сказал Ошеверов, убедившись, что тот пришел в себя и в состоянии произносить слова.

— Посмотри на конверт... Отсылал письмо тот, кто писал адрес. Тоже еще, рад что здоровый, — Федулов повертел головой, устанавливая позвонки на место. В шее у него что-то потрескивало, голова поворачивалась рывками, но вскоре рывки стали меньше, треск стих, Федулов успокоился и даже нашел для головы место горделивое и оскорбленное.

Каждый при желании и для своей головы может найти такое место, только тут не воспользуешься чужим опытом, нужно поискать свою позу, свой наклон головы, взгляд. Поймайте все это, совместите и, пожалуйста, — будет у вас и оскорбленность, и светское пренебрежение, и даже кой-какою превосходства добьетесь. Только вот зачем вам это? Почти наверняка можно сказать, что куда чаще понадобится выражение скорбное, поза покорная, взгляд смущенно-податливый, чтоб, не дай Бог, не заподозрили в вас гордыню и уважительное к себе отношение — тогда-то и посыплются испытания. Так что гордость прячьте. Смешливость и смышленость тоже придется подавить. Позволительна признательная улыбка, себя выставляйте глупее и несчастнее, взор потупляйте, под мышками чешите, в носу ковыряйте, носком туфли землю царапайте — это самое надежное. И будут пособия, дачный участок выделят, ребенка в детский сад запишут, в очередь на квартиру поставят — глядишь, к концу тысячелетия и получите. Хотя мы-то с вами прекрасно знаем, что не быть тому, но ведь главное — надежда. И засыпая, уже одной ногою в сладком сне, вы сможете вообразить, как сбудется обещанное, свершится задуманное, воздастся заслуженное...