Виктор Пронин - Падай, ты убит!

— Ты видишь этот почерк? Он похож на мой?

— Не знаю...

— Это мой почерк! Но писал не я!

— А так бывает? — спросил Шихин.

— Все бывает! Понял?! Все бывает!

Грохоча плащом и шлепая пустоватыми сапогами, Федулов подбежал к самой лампочке и, отведя письмо на вытянутые руки, принялся читать, перебирая губами, будто пробовал какое-то диковинное блюдо. Наконец, узнав это блюдо, уверившись, что оно отравлено, он сплюнул и закричал. Слов не было, просто Федулов исторг крик, который можно было назвать торжествующим, а если допустить, что в ночном саду прятались федуловские сообщники, то можно сказать, что он издал боевой клич, призывающий обнажить ножи, взвести курки и...

— Я вспомнил! — И Федулов принялся размахивать листком бумаги, будто стоял на необитаемом острове и привлекал внимание проходящего мимо корабля. Или, к примеру, с балкона размахивал белым носовым платком, давая понять артиллеристам, что стрелять в него не следует, он сдается.

— Что ты вспомнил, Вова? — заботливо спросил Ошеверов.

— Это писал я!

— Но там написано про «Хеопс»? — напомнил Шихин. — А ты сказал, что никогда про «Хеопс» не слыхал!

— Я лгал! Лгал во спасение! Я часто лгу, вы это знаете! Но если вы решили, что нашли доносчика, то глубоко ошибаетесь, уважаемые! — Федулов остановился посредине террасы и, ощерившись громадными своими редковатыми зубами, угрожающе помахал из стороны в сторону указательным пальцем.

— Ему плохо, — проговорила Валя.

— Мне плохо? Не-е-ет! Но кое-кому сейчас в самом деле может стать плохо!

Ошеверов молча налил в стакан вина и поднес Федулову.

— Выпей. И все пройдет. И мы продолжим наши игры.

— Да? Ну хорошо... — Федулов, не отрываясь, выпил весь стакан, вытер голой рукой губы, причем не столько вытер, сколько размазал, так что его красные губы вытянулись от уха до уха — не то улыбка у него такая, не то жизнь ему рот разодрала, не то скоморохом вырядился. Наверно, всего понемножку. И получился Федулов.

— Ты что-то говорил о лжи во спасение? — напомнил Игореша.

— А разве люди лгут еще для чего-то? Только для спасения собственной шкуры. Тебе может нравиться моя шкура, может не нравиться, но у меня нет другой, я не могу жить без этой и делаю все, чтобы ее спасти. А ты ведешь себя иначе? Кто ведет себя иначе?

— Ну так и береги свою шкуру! — выкрикнул, не сдержавшись Монастырский. — Зачем же чужую дырявить?

— А кто дырявит? Кто? Чью шкуру я продырявил?! Давайте разберемся!

— Давайте, — согласился Ошеверов. — Это письмо написал ты?

— Я! Ну и что?! Мало ли каких слов я написал в туалетах, на заборах, выцарапал на партах в школе или палочкой на песке?! А ты можешь осознать своими мозгами, сколько я всего передумал в своей жизни? Может, я о разных пакостях, может, о голых бабах думал! Может, я себя вместе с ними воображал! Ну и что? Может, я в уме сталинский китель примерял, а он вонючим оказался?

— Ни фига не понимаю! — Ошеверов беспомощно оглянулся.

— Что-то уже просматривается, вот-вот просвет наступит, — заметил Шихин. — Валяй, Вова.

— Я уже все вывалил! Писал? Да, писал! Но желания напакостить Митьке не было. Шутка. Ясно?! Это была шутка. Для внутреннего пользования. Письмо я никуда не отправлял и никому о нем не говорил. О нем не знает даже моя родная баба. Можете у нее спросить. Шутка глупа? Согласен. Безнравственна? Не возражаю. Преступна? И опять ваша правда. Потому я и остановил себя на полпути. Сообразил — не со всеми нашими учреждениями подобные шутки позволительны. Да! И мне плевать, кто и что по этому поводу подумает! Я чист. И перед Митькой, и перед вами всеми. В чем была моя шутка? Скажу. Вот, дескать, напишу письмо, якобы кляуза, якобы донос и анонимка, якобы чья-то злая пакость... Якобы! А потом схватил себя за руку. Сказал себе — стоп. Что-то ты, Вова, не в ту степь!

— И что сделал с письмом? — спросил Вовушка.

— Сунул в стол и забыл.

— Глупо. Следы надо уничтожать. Заготовки, черновики любой анонимки сжигать, клей, бумагу — все. А писать анонимки нужно в резиновых перчатках. А перчатки после этого уничтожить. И конверт на почте лучше покупать в перчатках и, упаси вас Боже! — Вовушка в ужасе схватился за голову, — упаси вас Боже, заклеить конверт, смочив собственной слюной! По слюне можно узнать, кто слюнявил конверт перед отправкой. Это хуже, чем отпечатки пальцев. Надо же! Сунул в стол и забыл. Да его кто угодно оттуда возьмет, отправит, и тебе отвечать, охламону поганому!

— Так оно и было! — вскричал Федулов в восторге. — Ребята, все так и было! — В резиновых сапогах, напоминающих жестяные ведра, Федулов метался по террасе, каждому стараясь заглянуть в глаза, чтобы убедиться в том, что ему верят, что он понят и прощен. Твердый плащ на нем скрежетал, а Федулов бился в нем, как птица в клетке.

Остановимся ненадолго, переведем дух.

Пусть Федулов взывает к милости своих друзей, к высшим силам, к великодушию Автора — пусть. У Автора свои проблемы. И поделиться с ними просто необходимо, чтобы попять дальнейшие события, которые могут оказаться вообще непредсказуемыми. Но разве все происходящее вокруг единственно возможно? Нет, ребята. Мы частенько не согласны с событиями, пытаемся их подправить в сторону здравости, а изверившись, в порыве отчаяния можем даже ткнуться в суд, хотя знаем, что еще больше разочаруемся в сомнительных наших святынях. Суд — это не то место, которое внушает уверенность в победе добра и справедливости, Автор говорит об этом со всей ответственностью. Бывало, он привлекался по семи уголовным делам одновременно — за оскорбление чести и достоинства добропорядочных граждан. Автор отбивался, попадал в автокатастрофы, месяцами выкарабкивался, а когда почти ползком возвращался домой, на столе его ожидали повестки, штрафы за неявку, требования объяснений. Его опять тащили в суд и настойчиво допытывались, с какой злоумышленной целью он оговорил того, другого, третьего, а Автор безуспешно доказывал, что эти вроде бы хорошие люди на самом деле бандиты, взяточники, корыстолюбцы...

Ну да ладно... К моменту написания этих строк ему удалось избавиться от двух истцов, осталось четыре. Авось к моменту окончания рукописи он вообще окажется чистым перед правосудием.

Сейчас другое его тревожит и не дает насладиться зимним Одинцовом — пять градусов мороза, мягкий снег, мимо окон через пустырь идут румяные лыжники и лыжницы в разноцветных шапочках, весело смеются, улавливая своими юными чувствами только радостное и приятное в этом мире. А Автор издерган и раздражен. Им же вызванные из небытия герои перестали подчиняться и говорить то, что им положено, принялись выкидывать коленца, одно другого неожиданнее для Автора, который столько сил положил, пытаясь состыковать их слова, поступки, судьбы.