Наталия Медведева - Моя борьба

Но это поверхностное заключение! И главное не то, что они приобретали, а то, что оставались навсегда покалеченными певицей! Да-да! Первый ее муж, хоть и приобрел кучу всякой всячины, дом с бассейном и с видом на Голливудские холмы, все время носил в своем портмоне певицыну фотографию в возрасте шестнадцати лет. И искал такую же вот девушку! И никогда ему не везло — девушки, похожие на шестнадцатилетнюю певицу, его бросали! Оставляя записочки, вроде певицыной, — «Никогда не бывшая твоей!», и все такое, в этом наглом духе. Второй ее муж теперь только с певицами имел дело. Его бедная семья прокляла день, когда певица появилась в жизни их сына и брата. Он теперь только с ночными развратными, пьющими и употребляющими наркотики женщинами желал иметь дело. Какая же с ними семья? Даже если и расписаны официально! Эти певицы, известное дело — дрыхнут полдня! Ночью же не спят, как все нормальные люди, а виляют бедрами перед носом у подозрительных личностей, поклонников, которые неожиданно вдруг дарят кольца. Желе-зочка вроде с пластиком, а потом оказывается — платина с лунным камнем! За пение такое разве дарят?! И третий ее муж тоже совершенно остался покалеченным — он стал учить русский язык в университете (опомнился!), все свои деньги тратить на русское искусство — весь его дом был уставлен «Палехом», и «хохломой», и черт знает еще чем, все деньги он тратил на картины русских художников, каждый год ездил в СССР и вывозил оттуда русскую девушку. Но они его все бросали. Видимо, недостаточно хорошо он овладел русским языком…

В общем, сами видите картину — Мария-певица на победоносном, хоть и полудохлом, коне, а внизу валяются погубленные мужчины, хоть и в ролексах некоторые. И всю эту картину портил писатель. Он не валялся погубленным, сукин сын! Нет! И это все только разговорчики — я, мол, избавилась от комплекса! Это было только частично правдой. И касалось только идиотской идеи Машки, что ни с кем, кроме писателя, она не сможет спать, то есть испытывать экстаз и получать оргазм. Она бы чокнулась на этой почве, если бы не француз. Не типичный, может быть, но Марселем все-таки зовут.

Компания собиралась на какой-то бесплатный коктейль, а Машка должна была бежать домой и накручивать волосы. Ну она и побежала, забежав по дороге в «Кодек». Парик, конечно, не надела. Она хоть и была несколько сумасшедшей, ей для парика нужен был антураж, свои люди. Которые бы гарантировали поддержку в случае осмеяния. Они бы гарантировали — думала Машка, вспоминая их оклик «Эй, стар!» Она была в приподнятом настроении и поэтому погрозила в уме кому-то кулаком, имея в виду, что «Буду, буду стар!» Для нее быть звездой значило иметь возможность моментального контакта с публикой, иметь возможность высказываться на все актуальные темы сразу, сейчас! Она бы сказала, сказала — ты, Стинг, играешь не на той string [115] Струна (англ.). ! Потому что русские, как и все другие нации, любили своих детей дураков! Так что сомневаться в этом — надеяться, как он пел, — было просто глупо. Лучше бы они их меньше любили и думали бы о себе, взрослых. Потому что для взрослых уже никто не думал петь и сочинять песни.

В белках глаз — растрескавшиеся, как паутинки, сосуды. Они же на азиатских холмах скул. Голубые капли для глаз превращают в больную печенью. Из глаза будто душа вытекает голубой слезинкой. И становишься похожей на Пьеро, которым украшены все ученические тетради Сен-Жермен. Черные зрачки «дышат», расширяясь и заполняя собой все почти яблоко глаза. «Яблоки» цвета печеных яблок, подгорелой их кожуры. Неровная горбинка между глаз, заработанная в детстве и в детстве же сравниваемая с площадкой для вертолетика, размером в подушечку детского среднего пальца, правого, всегда в чернилах. Тоненькие ниточки-морщинки еще не бегут от ноздрей к углам обиженных губ, всегда чуть приоткрытых, как у потерявшейся.

Чуть дальше зеркало от лица — волосы туго стянуты в хвост. Так, что кожа на висках прозрачная и видны синие вены. Любование собой заканчивается гримасой — сведением глаз к самой горбинке и высовыванием языка. Нина Хаген плюс Кисс.

Открывать тяжелые ворота двора приходится при помощи плеча. На плече моем, наверное, уже выросла шишечка, так давно я их открываю. Париж — это запертый Ленинград, в котором все его проходные дворы, дворики, подворотни продуваются ветрами, не ударяющимися в ворота. Ленинград — это открытый Париж… На улице почти ночь. Сверкнули глаза котяры, залезшего под не успевший еще остыть радиатор автомобиля. Голубь остановил свое гортанное гррр, забился в загаженный угол за водосточной трубой. Фонарь над синагогой зашипел, помигал, но так и не зажегся. Вечная еврейская пятница после захода солнца. Уже в какой-то безумный раз…

Иногда, перелистывая исписанные страницы дневника, просматриваешь будто частично засвеченную пленку: «Опять Шопен над Москвой… опять камикадзе взорвали американцев. Опять Шопен над Москвой… весь Ганг в ее любимых цветах — хризантемах… СССР дожил до 84-го года — Амальрик нет… в моем возрасте Башкирцевой уже не было… судебное дело Кораль-времена маркиза де Сада… Мадам Горбачева хочет серьги, как у мадам Тэтчер… я настоящая блядь (из анкеты Жана Фоли) — все время на каблуках… Жан Фоли из шестидесятых годов… СССР хочет в шестидесятые годы… ходят слухи, что я убежала от писателя и живу с цыганом… Колюш открыл Сердечный ресторан… постпанки играют в войну на игровых автоматах Марс… маленькие девочки пригородов — Рита Мицуко, Гейш Патти, Мадонна, Абдул… французы тоже пропели в помощь Эфиопии… Африка, ты должна пользоваться презервативом…»

Отстукав ободранными шпильками о вечно ремонтируемую мостовую рю дёз-Экуфф, сворачиваю на Риволи. Из застекленного кафе — желтый свет, превращая кафе в стакан пива. Вечная старая овчарка поперек дороги, такая же вечная старуха — то ли описавшаяся, то ли пролившая на себя вино, постоянный клиент, доказывающий хозяину за стойкой несправедливость социального обеспечения, с листочками Tapis Vert [116] Зеленое сукно; имеется в виду сукно игрального стола в казино; игра вроде лото. . Напротив кафе, на решетчатой глазнице тротуара, свернувшийся клошар.

Я прохожу, не успев отвернуться и увидев его страшные конечности. Он встает, сначала на четвереньки, потом распрямляется, неуверенно качаясь и заплетая ногами икс. Он тянет ко мне руку — «Хоть ту куревка!» — полушепчет он по-польски. На нем вещь, когда-то называемая костюмом. Вся в сальных пятнах. От блевотины, от бигоса, должно быть. Левая его рука — это обрубок, култышка с двумя пальцами-рожками. Как жутко срослась кожа… Он тянет ее ко мне мерзкую култышку. «Нье пердоль!» — хрипит он. В — Голландии тем временем расклеивают листовки с обещаниями 15 тысяч флоринов за голову польского Папы Римского… Я глазами натыкаюсь на его ширинку, расстегнутую из-за отсутствия пуговиц. Рефлекс не дает времени на раздумья. Нога уже сгибается в коленке, рефлекторно. Но я не совсем решительна, или он не очень пьян.