Ханс-Улав Тюволд - Хорошие собаки до Южного полюса не добираются [litres]

– И что это означает?

– Это означает, что он мертвый, а все, что было у медведя внутри, – сердце, легкие, кишки, мышцы – вынули и заменили на…

Фру Торкильдсен вдруг умолкла, причем надолго, и я успел подумать, что она, похоже, потеряла мысль, однако она добавила наконец:

– Честно сказать, не уверена, на что именно заменили. Может, на опилки? Да, наверное, опилками его и набили.

– Опилками? То есть из белого медведя вытаскивают саму его суть и заменяют опилками? И какой смысл?

– Пошли дальше.

Мы пошли дальше, но по сторонам то и дело попадались новые плакаты, которые фру Торкильдсен непременно хотела прочесть, и предметы, которые ей надо было разглядеть. Честно говоря, скучновато. Идешь. Останавливаешься перед новым плакатом. Читаешь. Скукота. Идешь. Останавливаешься. Два собачьих чучела. ДВА СОБАЧЬИХ ЧУЧЕЛА! И не простые собаки! Гренландские!

– Что за хрень? – вырвалось у меня.

Фру Торкильдсен не ответила, оно и к лучшему, ведь на меня нашло вдруг какое-то кровавое помрачение, и я вполне способен был разорвать в клочки первого попавшегося (но вряд ли фру Торкильдсен, хотя и ее в азарте мог покусать за ногу), потому что все вокруг принадлежали к человеческой расе, той самой, представители которой набивают собак опилками.

Вообще-то мне и за белого медведя должно было стать обидно – с ним я в более тесном родстве, чем, например, с фру Торкильдсен. Мне, наверное, следовало сразу же счесть это личной обидой и взъерепениться, но вынужден признать, что вся серьезность случившегося дошла до меня – стала такой же отчетливой, как свежая моча на снегу, – только при виде собачьих чучел.

Передо мной стояли две гренландские собаки, огромные и прекрасные, пышущие мощью и трудолюбием, непобедимые, несокрушимые, гордые, с мертвыми глазами и опилками внутри. Назвать это зрелище грустным – значит почти ничего не сказать. Собаки были мертвые, мертвее не придумаешь, и, несмотря на это, мне чудилось, будто они вот-вот перепрыгнут через веревку, отделявшую небольшое возвышение в углу от остальных экспонатов.

Что должна совершить несчастная псина, чтобы ее набили опилками и выставили на всеобщее обозрение? Что она такого натворила? Погрызла непозволительно много обуви?

Фру Торкильдсен двинулась дальше, но впереди ее ждали две лестницы, ужасающе длинные. С первой она, можно сказать, справилась, а вот на второй сильно сбавила ход. Маленькому сердечку фру Торкильдсен приходилось тяжеловато. И все же медленно, короткими шажками фру Торкильдсен добралась-таки до самого верха и только тогда остановилась и перевела дух.

– Смотри, Шлёпик, – сказала она, – это «Фрам».

– Это ж лодка.

– Это корабль, – поправила меня фру Торкильдсен, – полярный корабль.

– А чего корабль делает в доме?

На это у фру Торкильдсен ответа не было, она взяла меня на короткий поводок, и мы проследовали на борт.

Корабль можно разобрать на детальки и снова собрать, затащить его в помещение и потом сто лет гонять по нему туристов, но от запаха все равно не избавишься. В той здоровенной сараюхе под крышей дремала полярная шхуна «Фрам», довольная и сухая, вот только пахло от нее страхом и опасностью.

Едва мы зашли в небольшую раздевалку, я сразу учуял зловоние. Хоть в нос оно мне и не ударило, но оно все равно там было. Унюхать его мне особого труда не составило. Вы не забывайте – представители моей расы в два счета находят крупицу наркотика, даже пускай и на таком здоровенном корабле, причем неважно, куда вы ее спрячете. Если вы решили утаить старые грехи от собаки, то вам придется каждый квадратный миллиметр дважды отдраить.

Пыль, дерьмо и полировочное средство – все эти едва заметные запахи, зловоние и ароматы ленивой иголкой пробивались мне в нос: старый, но неприятный шлейф чистого ужаса перед смертью. Есть ли у людей для подобных штук мера измерения, я не знаю, но, пользуясь выражением Майора, сказал бы, что в корабле этом целый «сраный воз» страха. Он был повсюду, а повсюду – это немало для шхуны величиной с парк.

– Я хочу домой, – сказал я.

Фру Торкильдсен оскорбилась или рассердилась – точно не знаю. Но она заговорила со мной таким тоном, будто я взял и наложил кучу прямо посреди палубы.

– Что еще за глупости! Ради тебя мы такой долгий путь проделали, до самого музея «Фрам», да я еще и обманула того милого юношу на кассе! И все ради тебя!

Ради меня. Вон оно чего.

– Меня тошнит, – пожаловался я, – и вообще я не просил тащить меня в это жуткое место. Знай я, что мы идем сюда, уселся бы на задницу, так что с места не сдвинешь. Уж поверьте. Может, знак тот на двери не зря повесили. Может, это ради собак и сделали, а не ради людей – такое вам в голову не приходило?

Называть фру Торкильдсен безжалостной – это уж чересчур. С другой стороны, ее нежелание учитывать мои аргументы иным словом и не назовешь. На меня вся эта проклятая лодка нагоняла тревогу и тоску, зато фру Торкильдсен, похоже, была в восторге. Откуда у нее только силы взялись? И что эти силы, пробудившиеся в старом щуплом тельце, способны с этим самым тельцем сотворить?

– Ты только представь, Шлёпик, – эта шхуна сто лет назад проплыла от Норвегии до самой Антарктиды и на ней плыла целая стая гренландских собак, которые стремились завоевать Южный полюс. Лишь на санях они проделали путь в три тысячи километров – это до полюса и обратно.

Я не стал утруждать себя напоминанием, что для меня понятие «три тысячи» лишено всякого смысла, – мне не хотелось ни секундой дольше там находиться. Но мое мнение ничего не значило, потому что фру Торкильдсен во что бы то ни стало приспичило посмотреть на шхуну изнутри. А вот я этого не желал. Средств воздействия у меня немного, и когда фру Торкильдсен перешагнула через высокий – выше я в жизни не видал – порог, я перешел к пассивному сопротивлению. Я просто-напросто уселся на задницу – да-да, прибег к этому старому доброму приемчику. Что происходит, фру Торкильдсен заметила, только когда попыталась двинуться в недра шхуны, а поводок натянулся.

– Пошли, Шлёпик, – проговорила она вкрадчиво, но когда я не послушался, сменила тон: – Ну-ка, пошли!

Слова почти те же самые, но сердце застучало, подгоняя раздражение.

– Это очень высокий порог. Мне через него не перешагнуть.

Если фру Торкильдсен изображает умалишенную, то я вполне могу изобразить слабенького трусишку.

– Чушь. К тому же я тут для тебя кое-что вкусненькое припасла.

Про вкусненькое фру Торкильдсен никогда не врет. Ну ладно, революция подождет.

Мое доверие к людям пережилонехилое испытание. Я пытался сказать фру Торкильдсен, чтобы на свой счет она это не принимала, это естественный итог наших усилий, однако фру Торкильдсен вообще чересчур серьезно воспринимает жизнь и менять свое отношение явно не собирается. Относительно сухой период подошел к концу, и количество употребляемой драконовой воды выросло. Разумеется, смотаться изредка на полюс и обратно – дело хорошее, но, по-моему, в долгосрочной перспективе драконова вода – решение так себе. Впрочем, в краткосрочной тоже.