Ханс-Улав Тюволд - Хорошие собаки до Южного полюса не добираются [litres]

Не проронив ни слова, Щенок избавил меня от дурацкой веревки. Теперь я не привязан, а свободен, но по-прежнему сбит с толку. Сейчас, когда Щенок перестал вести себя как вожак, самое разумное – следовать за ним. Его нежелание меня замечать угнетает меня все сильнее. Наверное, Щенок повзрослел. «Наконец-то», – сказала бы фру Торкильдсен, вот только прямо сейчас ее тут нет.

Он притормозил возле довольно высокогокирпичного здания, ничем не отличающегося от других кирпичных зданий, но запах я ни в жизни ни с чем не спутал бы, я узнал его, едва потянув носом воздух. Заведение! Здесь я и прежде бывал. Почему? – возможно, спросите вы, а вот я этим вопросом не задавался – я просто радовался, что оказался тут. Я бы радовался любому месту, но раз уж мы приехали сюда, я радовался этому.

В этом здании умер Майор. С тех пор много времени прошло, половина вечности, а может, и больше, но запах прежний, горько-сладкий, как и раньше, запах, от которого меняется воздух. Запах смерти – подумал я сейчас. Прежде я об этом не думал.

Щенок взял меня на поводок, и мне сделалось спокойнее. Настала его очередь вести. Я старался не натягивать поводок и вообще проявлял себя с лучшей стороны. И похоже, довольно удачно. Мне кажется, я вполне привыкну гулять со Щенком.

Заведение было таким же теплым, как в прошлый раз, и свет по-прежнему резал глаза, а старики, такие же старые, как и раньше, сидели в креслах и ожидали своей очереди. Две пожилые дамы – честно говоря, пахло от них не очень – спали перед телевизором, обманчиво уверяющим, будто время идет. Старикам не нравится, когда время уходит, но когда оно замирает – этого они вообще терпеть не могут. В этом смысле телевизор – отличное изобретение.

Комната была точь-в-точь как та, где умер Майор, я даже на миг решил было, что это он полусидит-полулежит на громадной кровати, возле которой на тумбочке тускло светился ночник.

– Привет, мама, – проговорил Щенок, вглядываясь в полумрак, – смотри, кто к тебе пришел.

Мама?

Мама!

В кровати действительно сидела фру Торкильдсен! Мне стало стыдно, что я не сразу узнал ее (хотя сейчас она и пахла иначе), однако от этого я радовался не меньше. Какой чудесный день! Отпустив хвост жить собственной жизнью, я встал на задние лапы, опершись передними о постель, и Щенок все понял. Он отстегнул поводок и подсадил меня на лежбище фру Торкильдсен.

– Смотри, мама, Шлёпик пришел тебя проведать, – проговорил он так громко, словно по-прежнему стоял в дверях.

Фру Торкильдсен не удостоила Щенка даже вздохом. Я перепрыгнул через одеяло, чтобы расцеловать ее, устроить ей старую добрую круговую облизаловку, но старался не наступать лапами на ее сухонькое тело, которое, похоже, еще сильнее усохло.

Я облизал фру Торкильдсен лицо, но она, похоже, не заметила моего присутствия, хотя веки дрожали, а глаза были живыми. Она оглядывала комнату, но ничегошеньки не видела. Всего за секунду моя радость сменилась оцепенением, поэтому нельзя же меня ругать за едва слышный гавк?

Но Щенок считал иначе.

– Нет, Шлёпик, не смей! – одернул он меня.

Я улегся на одеяло и пристально уставился на фру Торкильдсен. Я чувствовал, как она задерживает дыхание, и почуял запах, когда она опять выдохнула. Я слышал, как бьется ее верное маленькое сердце. Но больше я ничего не ощущал.

– Жди тут! – скомандовал Щенок и вышел.

Тут ему волноваться нечего – сейчас, воссоединившись наконец с фру Торкильдсен, я и не подумаю никуда уходить. Мы с ней остались наедине. Я сунул нос ей под мышку – у людей такой прием ценится выше всего.

– Скажите-ка мне вот что, – сказал я, – вы же не надумали умирать?

Фру Торкильдсен прокашлялась и заговорила:

– Я уже умерла. Ушла в мир иной. Откинула копыта. Отдала Богу душу. Зови это как хочешь, Шлёпик. Хоть бинго – даже и так сказать можно.

Она сказала это без пафоса и надрыва, с той же самой железной уверенностью, с какой объявляла, что пора гулять или есть. И если фру Торкильдсен говорит, что она умерла, у меня нет никаких оснований в этом сомневаться. Я отношусь к ее словам в высшей степени серьезно. Смертельно серьезно.

– А что со мной будет, – пришлось спросить мне, – если уж вы умерли?

– С тобой все будет хорошо, – ответила фру Торкильдсен, – ты будешь жить с молодыми. Я об этом позаботилась, а они позаботятся о тебе.

В сложившейся ситуации я вынужден был промолчать о белом диване, белых стенах и черной Сучкиной злобе. К тому же фру Торкильдсен виднее.

– Ну ладно, – проговорил я, просто чтобы нарушить тишину, – быть мертвым – это вообще каково?

Фру Торкильдсен рассмеялась, и хвост у меня завилял.

– А вы не изменились, – бодро похвалил ее я, – чувство юмора у вас даже за Стиксом никуда не делось.

Вообще-то на похвалу смахивало слабо. С другой стороны, непонятно, на что умершим вообще похвала. Это все равно что дать голодной собаке резиновую кость.

– Вот только тело это мне больше не нужно, – сказала фру Торкильдсен, – ты и сам видишь, как оно все сложилось. Даже не верится, что подобное возможно.

– Но от тела-то можно как-нибудь избавиться?

– Это оказалось сложнее, чем принято считать.

– А не может кто-нибудь просто пристрелить его?

– Как собак Шефа?

– Ну например. Только попрошу меня избавить от необходимости вас потом есть.

– Думаю, Шлёпик, что мяса на мне особо не осталось, а то, что есть, очень жесткое. Если, конечно, набраться терпения и поварить его с сутки, то получится бульон. Но не забудь процедить, Шлёпик. Обещай, что не забудешь. И пусть ночку постоит в холодильнике. В вечных льдах.

– В вечных льдах мы бывали.

– Это точно.

– Спасибо, что рассказали мне эту историю. Она… поучительная.

– И чему же она тебя научила?

– Хм, даже и не знаю, что сказать. И с чем сравнить. Честно говоря, мне как-то сложновато найти в этой истории смысл.

– Не тебе одному, – улыбнулась фру Торкильдсен.

– Умирать было вовсе не обязательно – и собакам, и людям. Но мы же с вами посчитали, и сколько у нас мертвых собак получилось?

– Я знаю, Шлёпик, что в цифрах ты не силен, но всего за экспедицию умерло около двухсот собак.

– Это очень много! Я уверен! Ну, почти уверен.

– Это вдвое больше, чем первая стая наших с тобой бумажных волчков. Помнишь их?

Она сказала «наших с тобой».

– Разумеется, я их помню. И хотя в цифрах я не силен, вдвое больше – это я понимаю. Двести процентов. Вот так.

– Их было очень много, вот что главное.

– А если бы убили всего одну-единственную собаку – неужто это меняло бы суть? Но посмотреть с другой стороны, так ведь каждый день умирает намного больше собак, причем умирают они намного тяжелее. Поэтому выбросьте вы все это из головы, – сказал я.