Ирина Верехтина - Кто скажет мне слова любви…

Тасина мама смотрела, как Ольга с мужем ворочают тяжеленные брёвна, и качала головой – «Не приведи господь такого мужа!»

– Что ты как неживая, шевелись быстрей! Поворачивайся! – покрикивал на жену художник.

– Да не получается у меня быстрей, я устала!

– Ну и я устал, так что? Кто за нас работать будет? Я один не смогу, а ты даже помочь не хочешь! – гремел Олег на всю округу. – Сын твой ни разу не приехал, работать не любит, на готовенькое заявится!

– Да он всю неделю работает, – вступалась Ольга за двадцатилетнего сына, который и в самом деле не появлялся на участке. Да и зачем ему приезжать? Брёвна таскать? – злословили соседи. И дружно осуждали художника и его жену. И собаку его – осуждали.

Тася не осуждала: не судите, и не судимы будете. С Ольгой Михайловной они приятельствовали, обмениваясь семенами цветов и рассадой. Тася с мамой были добрыми соседями, не позволяли себе сплетен и не лезли в чужие дела. Олег Михайлович замечал соседей только когда был под шофе. Трезвый же – не здоровался с Тасей, словно они и не были соседями. Тася на него не обижалась, такие отношения с «гением от искусства» её вполне устраивали.

В начале осени садовое товарищество закупило гравий – восстанавливать разбитые тяжёлыми грузовиками дороги, на которых образовались ямы и колдобины. На грузовиках дачникам привозили стройматериалы, так что жаловаться было не на кого. На Тасину улицу тоже привезли гравий – несколько машин. Сгрузили прямо на дорогу и уехали. Тася наивно думала, что кучи разровняют бульдозером. Но выяснилось, что раскидывать гравий должны они сами – каждый напротив своего участка.

– Безобразие какое! Да разве ж эти кучи раскидаешь? Он тяжёлый, гравий-то, – сказала Тасина мама. Тася взяла совковую лопату и пошла раскидывать. Напротив их участка гравия было две кучи. Возле одной уже суетился Михалыч, который с утра был трезвым и едва кивнул Тасе, таким образом здороваясь. Надо же, сам взялся! Как же он жену послать не догадался? Тася кивнула в ответ и взялась за лопату.

Она почти закончила со своей кучей, а сосед всё ковырял свою, смешно семеня вдоль дороги с лопатой на вытянутых руках. С лопаты тонким ручейком сыпался гравий… Тася не выдержала и улыбнулась.

– Это потому, что у тебя лопата удобная, совковая, а у меня обыкновенная, – с обидой сказал художник.

– Так возьмите, – Тася протянула ему лопату.

– Ну, теперь дело пойдёт, – объявил Михалыч, зачерпнув полную лопату гравия. – А ты иди, отдыхай, я тут сам закончу. Ты устала, наверное? – улыбнулся художник. А он ничего… когда не пьяный. Высоченный, импозантный, и улыбка хорошая, добрая…

На следующее утро Михалыч– принёс лопату и долго, путано благодарил, обещая помочь, если им будет нужно – «Вы, если что, меня зовите, не стесняйтесь! Я завсегда…» И в доказательство двумя ударами молотка поправил на крыльце расшатавшиеся перильца. Тасина мама расцвела улыбкой и смущённо пробормотала: «Так у нас… водки нет, платить нечем». Тася прыснула. Михалыч густо покраснел и стал прощаться: «Да мне не надо, я так, по-соседски зашёл».

На другой день Михалыч опять стучался к ним в дверь – принёс подарок: маленькое круглое зеркальце в деревянной резной оправе. Оправа была из тёмного, обожжённого особым способом дерева, а ручка – фигурная, ажурно-резная, удобно легла в ладонь, словно зеркальцу хотелось, чтобы она взяла… и посмотрелась.

Тася покрутилась, глядя в зеркальце, из которого на неё смотрели зелёные смеющиеся глаза, и осталась довольна собой.

– Прямо как в «Сказке о мёртвой царевне и о семи богатырях»! Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи! Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее? – держа зеркальце за тонкую ручку и картинно отставив мизинец, Тася чувствовала себя царевной-королевной из сказки Пушкина. – Неужели вы это сами сделали?!

– Нет, в магазине купил, – выдал Михалыч и захохотал…

– Это Оля моя как мёртвая царевна, за что ни возьмётся, всё из рук валится, – с досадой сказал Михалыч. – А у вас, я смотрю, и грядки выполоты, и яблоньки-вишенки побелены, и смородина крупная, будто вишня. А у нас…

Тася могла бы возразить: они с мамой работают на участке вдвоём, в четыре руки, а Ольге Михайловне всё приходится делать одной, муж работает по заказам, ему не до огорода. Ольга Михайловна копала, сажала, полола, поливала, разводила костёр, готовила еду, мыла посуду и гуляла с собакой. Воду для полива она носила из пруда вёдрами, Михалыч мог сделать тележку, но не сделал, зачем ему, не он же – таскает тяжёлые вёдра…

Тася могла бы сказать… но не сказала. Учить взрослого человека, который, к тому же, намного её старше, и упрекать его в чём-либо она не имела права. Она ему не мать и не жена.

Пока Михалыч ходил с Тасей по их участку, расспрашивая что где растёт и пробуя с куста пузатый крыжовник сорта «финик» (малоурожайный, крупный и очень сладкий), Тасина мама потчевала на террасе нового гостя. Соскучившись по хозяину, к ним пришёл соседский стафф, которого Михалыч назвал Рональдом, в честь американского президента, которого он очень не уважал (да и кто его уважал-то, разве что американцы?). Президенту повезло: он об этом так и не узнал…

Рональд – это когда вырастет, а пока – Роник или Рон (пёс оказался смышлёным и отзывался на все три имени). Роник был бойцовской страшной породы, американский стаффордширский терьер, собака-убийца. Но он об этом не знал, никого пока не убил и не собирался. Хотя наводил ужас на всю округу, когда Ольга Михайловна выводила его на прогулку. Ронику было десять месяцев и всё у него было впереди, как шутила Тася.

Ольга Михайловна ухаживала за щенком как за ребёнком. Кормила кашей с мясом, которую предварительно требовалось остудить, чтобы Рон не обжёгся. Купала в корыте, согрев на костре ведро воды. Спящего укрывала одеялом: простудится, лечить замучаешься. А как ещё прикажете обращаться с десятимесячным щенком?

Как у всех собак в его возрасте, у Роника были любимые игрушки. Впрочем, игрушками их можно было назвать с большой натяжкой: увесистое еловое бревно, которое Роник как пёрышко таскал по участку, грызя пахучую древесину. И автомобильная покрышка, которую он с упоением грыз (у него резались зубки, если можно назвать «зубками» страшные и длинные клыки чистопородного боевого стаффордшира). Наигравшись, он засыпал с этой покрышкой, положив на неё лобастую башку и сладко посапывая.

С Ольгой Михайловной щенку жилось, как у Христа за пазухой. Оставаясь с Олегом Михайловичем, Рон отчаянно скучал и тосковал. Уединившись в сарае с вожделенной бутылкой, Михалыч забывал о щенке. Рон перегрызал толстую верёвку, на которую был привязан, и уходил к Тасиной маме – жаловаться. Мама жалела Рона, говорила, что он попал «не в те руки», что не надо пьянице заводить стаффорда и что Роник его когда-нибудь загрызёт.