Ирина Верехтина - Кто скажет мне слова любви…

Роник не знал, что он стаффордшир, и никого не собирался загрызать, лизал Тасиной маме руки, шумно пил из миски молоко и блаженно покряхтывал, когда мама чесала его за ушами. Терпеливо переносил, пока ему вытирали кухонной тряпкой вымазанную в молоке мордаху. Радостно хрустел сухарями, которые были его любимым лакомством. Тася с мамой сушили сухари в духовке и каждый раз привозили большой пакет. Покончив с сухарями, Роник ел всё, что давали – суп так суп, макароны так макароны. В еде он был неприхотлив (справедливости ради хочу сказать, что макароны были с баночной тушёнкой).

Наевшись, Роник опрокидывался на спину, чтобы ему почесали пузо. И наконец засыпал – на спине, подрагивая мощными как у рыси лапами и вздыхая во сне. Смотреть на него, когда он спал, было забавно и смешно.

Однажды, когда художник ушёл в очередной запой и совершенно забыл о собаке, Рон отвязался и убежал. И заблудился, запутавшись в бесконечных дачных перекрёстках. Ронику было плохо: хотелось домой, хотелось пить и есть, а где его дом, он не знал… Завидев громадного стаффордшира, который бестолково метался по улицам, горестно взлаивая и оглашая окрестности жутким воем (это он так плакал), насмерть перепуганные дачники решили, что он взбесился. Уводили в дом детей, запирали калитки, у кого они были. Кто-то догадался вызвать милицию, чтобы они поймали и застрелили «пса-людоеда».

Милицейский наряд приехал на удивление быстро. Но ловить пса не пришлось: Роник сам подбежал к милицейской машине, уткнулся милиционеру в колени лобастой башкой и радостно замолотил хвостом: ведь теперь он был не один, его наконец нашли! У приятеля Михалыча была похожая машина, Роник запомнил, и теперь решил, что его отвезут домой. Он распахнул в улыбке широкую пасть (стаффы, как и ротвейлеры, умеют «улыбаться» и благодарно лизал руку милиционера. И пистолет, зажатый в руке, тоже облизал, смешно фыркнув – пистолет был невкусным.

Молодой милиционер улыбнулся, отчего сразу стал ещё моложе – совсем мальчишка. Вытер о брючину наган, весь в собачьих слюнях, и убрал в кобуру. Просмотрел суровым взглядом на собравшийся народ и сказал с укором: «Что же вы наряд вызвали? Какая же это собака-убийца? Это всего лишь щенок, он маленькой совсем, вы не смотрите, что такой здоровый, это порода такая… Намучился, бедняга, наплакался… И на солнце перегрелся, к тому же, – добавил милиционер, потрогав сухой и горячий собачий нос. – Его бы в тенёчек, водички налить… А вы наряд вызвали. Кто мне скажет, с какого участка собака? Где живёт?»

– Это художника собака, на другом конце они живут, – несмело ответили из толпы.

Милиционер посадил Рона в машину и отвёз домой. Михалычу он сказал, что если ещё раз… То собаку у него заберут. Михалыч клялся, что не будет пить, даже заплакал.

– Эх, вы… – брезгливо отодвинув от себя пьяненького Олега Михайловича, сказал милиционер. – Собаку жалко. Не повезло ей с хозяином. – И потрепав Роника по ушам, сел в машину и уехал, не простившись. Михалыч стоял и смотрел вслед машине. Потом словно очнулся, взял за ошейник Роника и увёл в дом.

После визита милиции Михалыч не пил полгода. Держался. Рональд вырос в страшного пса и никого к себе не подпускал, признавая только хозяев. Тасю с мамой он считал членами семьи и запросто бывал в гостях, съедая всё что ему предлагали. – «Вот прорва, и куда в тебя лезет столько… А ну слазь, охламон, куда лезешь?! – и бесцеремонно стаскивала Рона со стола, куда он вознамерился было залезть… Рональд для порядка ворчал, показывая зубы, и виновато вилял хвостом.

Сын Ольги Михайловны был «на даче» (как она именовала свои азимутно-непроходимые шесть соток) всего один раз и с тех пор не появлялся: Рональд рычал на него по-звериному и рвался с цепи. Тася боялась – вдруг сорвётся? Сын Ольги Михайловны тоже боялся и больше не приезжал. Сама Тася стаффорда не боялась и закармливала его любимыми ванильными баранками. Вдвоём с Ольгой Михайловной они брали Рона на строгий ошейник и отправлялись в лес – гулять. Рональд носился по лесу в стиле «как с цепи сорвался», а Тася с Ольгой собирали малину и землянику. И орехи собирали.

А за грибами Тася любила ходить с Олегом Михайловичем. У него было фантастическое чутьё на грибы, и они всегда приносили полные корзины. Эти походы нравились обоим, и Тасина мама была довольна: дочка в лесу не одна, никто не обидит.

С Михалычем было легко, они давно перешли на ты, и Михалыч по-свойски жаловался Тасе на жену, зная, что она не расскажет Ольге. Однажды Тася не выдержала:

– Да на месте Ольги я не стала бы терпеть твои выходки. Характер характером, а совесть иметь надо. Я бы давно тебя с лестницы спустила, с вещами! – выпалила Тася Михалычу. – Ты же ей нашею сел и едешь, и собаку свою посадил. А она вас обоих обслуживает, да ещё работает. А ты воды принести ленишься! И как она до сих пор не ушла от тебя? Ты на неё молиться должен, на руках её носить, а ты знай покрикиваешь…

– Ольгу – на руках? – искренне удивился художник. – Вот такую, как ты – с удовольствием бы носил. Только ты ведь за меня не пойдёшь… А может, пойдёшь? А? С Ольгой-то я так живу, без росписи, а с тобой бы расписался, по закону. А?

И тут Тася расхохоталась на весь лес – громко и безудержно. Михалыч смотрел на её запрокинутое от смеха лицо и бормотал: «Да я так просто. Просто так – сказал. Я подумал, а вдруг…»

– Вдруг не бывает, – отсмеявшись, назидательно сказала ему Тася. – Ты давай, грибы ищи. Жених!

Михалыч обиделся и замолчал. Тася и не знала, что Михалыч, оказывается, имел на неё виды. Она считала его кем-то вроде отца и относилась по-дружески тепло и приветливо. Михалыч – надёжный и безотказный, всегда готовый помочь: подвесить люстру, поправить крыльцо, забить расшатавшийся столб под умывальником – забегал к ним по-свойски и давно уже стал своим, как Ольга Михайловна и Роник. И нА тебе – мальчик влюбился!.. Тася хихикнула. Михалыч откашлялся и сказал – неожиданное.

– А знаешь, что о нас на дачах говорят?

– О ком говорят? – не поняла Тася.

– Да о нас с тобой! Ольга моя как приедет, на огороде ковыряется, в Москву уедет на неделю, до субботы не появится , а мы с тобой по лесам… грибочки собираем!

– Ты что городишь? Ты выпил, что ли? – опешила Тася. – Опомнись, Олег!

– Вот и я им говорю: что, мол, вы гор одите? А они не верят. Ну, понимаешь. Не верят, что мы с тобой за грибами…

Тасю душил гнев. Да как они смеют?! В который раз уже – ни за что облили грязью…

Тася работала через день, сменами, и не ленилась приезжать на дачу. Они с Михалычем любили гулять вдвоём (точнее, втроём, с Рональдом). Михалыч был человек искусства, об архитектуре и живописи мог говорить часами, с удовольствием делясь с Тасей знаниями, предположениями, идеями и планами. Планы были грандиозными, идеи невероятными, предположения сногсшибательными и тоже невероятными. Тася была благодарным слушателем, и Михалыч обрёл наконец ту необходимую ему аудиторию, которой был лишён по причине многолетнего пьянства, а после – одинокого (Ольга приезжала на выходные и в счет не шла) прозябания на шести сотках. На дачах Михалыч слыл мастером: ему заказывали беседки и прочие «малые архитектурные формы», но мало кто знал, что Михалыч способен на большее. А беседки и скамейки с резными спинками – это так, лёгкие деньги, говорил Михалыч.