Маргарет Этвуд - Лакомый кусочек [litres]

Прачечная самообслуживания располагалась на той же улице, что и станция подземки. Уже стоя перед огромной стиральной машиной, я обнаружила, что забыла порошок, и громко чертыхнулась.

Посетитель, засовывавший белье в машину рядом, повернулся и бросил на меня равнодушный взгляд.

– Можете взять у меня, – предложил он, протягивая мне коробку.

– Спасибо! Почему бы им не поставить тут автомат со стиральным порошком. Странно, что они не додумались.

А потом я его узнала: это был парень, с которым я проводила опрос о пиве. Я стояла с коробкой в руке и думала: как он понял, что я забыла свой порошок? Я же ни слова об этом не сказала.

Он изучал меня внимательным взглядом.

– О, теперь я знаю, кто вы! Сначала не узнал. Без официальной одежды вы выглядите какой-то… беззащитной. – И он опять склонился над своей стиральной машиной.

«Беззащитной». Это хорошо или плохо? Я быстро проверила одежду: не разошлись ли швы, застегнуты ли молнии. Потом начала поспешно швырять ее в разные машины: темное – в одну, светлое – в другую. Мне не хотелось, чтобы он закончил стирку раньше меня – и мог бы потом за мной понаблюдать. Но он завершил процесс как раз в тот момент, когда я кидала в барабан какие-то кружевные трусики Эйнсли.

– Это ваши? – с интересом спросил он.

– Нет, – покраснела я.

– Я и не думал. Они так не похожи на вас.

Это комплимент или оскорбление? Судя по равнодушной интонации, это просто наблюдение, и наблюдение вполне точное, подумала я с усмешкой.

Я захлопнула обе дверцы с толстым стеклом, бросила в прорези для монет четвертаки и дождалась шуршащего звука, сообщившего, что все в порядке, после чего отправилась к ряду стульев у стены и уселась. Придется просто сидеть и дожидаться конца цикла, подумала я: больше в этом районе в воскресенье делать нечего. Можно бы пойти в кино, но у меня с собой не было денег. Я даже забыла прихватить книжку. И о чем я только думала, выходя из квартиры? Обычно я ничего не забываю.

Он сел рядом.

– Одно плохо с этими общественными стиральными машинами, – заговорил он. – Вечно находишь в барабане волоски с чужого паха. Не то что бы меня это особенно волновало. Меня не смущают ни бактерии, ни микробы. Просто это неприятно. Хочешь шоколадку?

Я огляделась по сторонам: не слышит ли нас кто-нибудь. Нет, в прачечной не было ни души.

– Спасибо, не хочу.

– Я тоже не большой любитель шоколада, просто пытаюсь бросить курить.

Он снял фольгу с шоколадной плитки и стал медленно жевать. Мы смотрели на ряд сверкающих стиральных машин, а особенно пристально – на те три стеклянных окошка, похожих на иллюминаторы или аквариумы, за которыми крутилась наша одежда, и фрагменты ткани разной формы и разных цветов то появлялись, то исчезали, смешивались с другими фрагментами, снова появлялись, и снова исчезали в мыльной пене. Парень доел шоколад, облизал кончики пальцев, аккуратно сложил фольгу и положил себе в карман, а потом достал сигарету.

– Мне нравится на них смотреть, – сообщил он. – Я смотрю на работающую стиральную машину, как другие смотрят телевизор, – это действует успокаивающе, потому что всегда знаешь, чем все закончится, и не надо ломать голову. К тому же я могу немного поменять программу: если мне надоедает смотреть одно и то же, я всегда могу сунуть туда пару зеленых носков или еще что-нибудь цветное.

Он говорил монотонно и сидел, чуть ссутулившись, положив локти на колени и втянув голову в высокий воротник темного свитера, – похожий на втянувшую голову в панцирь черепаху.

– Я сюда частенько прихожу. Иногда мне просто нужно выйти из квартиры. И еще мне нравится гладить. Я вообще люблю разглаживать вещи. Избавляться от складок и морщинок – это позволяет чем-то занять руки. Но когда вещей для глажки больше не остается, я прихожу сюда. Чтобы после стирки было что гладить.

Он на меня даже не смотрел. Создавалось впечатление, что он разговаривает сам с собой. Я тоже нагнулась вперед, чтобы разглядеть его лицо. В голубовато-белом свете люминесцентных ламп прачечной, который, похоже, не создавал ни тени, ни полутонов, его кожа казалась бледной, как у призрака.

– Мне нужно вырываться на свободу из этой квартиры. Летом она как раскаленная темная печь, в такую жару даже утюг включать не хочется. Там и так места мало, а от жары пространство совсем скукоживается, соседи трутся о тебя локтями. Я ощущаю их присутствие даже у себя в спальне. Я знаю, чем они заняты. Фиш сидит в своем кресле, точно в окопе, и не шевелится, даже если что-то пишет, потом рвет все в клочки, говорит, что получилась ерунда, и целыми днями пялится на разбросанные по полу обрывки бумаги. Однажды он встал на четвереньки и попытался склеить их скотчем, у него, естественно, ничего не вышло, и он закатил форменную истерику, стал нас обвинять в том, что мы пытаемся использовать его идеи, чтобы опередить его с публикациями, и воруем у него куски текста. А Тревор, когда не уезжает в летнюю школу и не устраивает из квартиры парную баню, готовя ужин из двенадцати блюд, при том, что я могу обойтись консервированным лососем, практикуется в итальянской каллиграфии пятнадцатого века, копирует виньетки и орнаменты, и безостановочно вещает об искусстве Кватроченто. У него феноменальная память на детали. Это, конечно, очень интересно, но, думаю, не очень важно, да и он, скорее всего, думает так же. А самое главное, они все бубнят и бубнят, все одно и то же, одно и то же, и ни к чему не приходят: они не могут ничего завершить. Конечно, и я ненамного лучше, я застрял на своей семестровой статье. Как-то я был в зоопарке и увидел там спятившего броненосца: он ходил восьмерками по клетке, бесконечно и строго по одной траектории. До сих пор слышу металлический цокот его коготков по каменному полу. Говорят, все животные, которых держат в клетке, становятся такими, это форма приобретаемого ими психоза, и если потом их выпустить на волю, они не убегут, а будут выписывать те же самые кренделя, к каким привыкли в своих клетках. Так и ты – читаешь и читаешь один материал за другим и, прочитав двадцать статей, перестаешь понимать смысл прочитанного. А как подумаешь о том, сколько книг печатается за год, за месяц, даже за неделю, да это ж целая прорва! Слова… – Тут он наконец повернулся ко мне лицом, но странное дело, взгляд у него был пустой, несфокусированный, как будто он глядел на что-то у меня под кожей. – …Начинают утрачивать смысл.

Машины перешли в режим первого отжима, и барабаны завертелись с нарастающей скоростью, потом полилась новая порция воды для второго полоскания, и вещи в барабанах заплескались по новой. Он закурил еще одну сигарету.

– Я так понимаю, вы – студенты, – заметила я.

– Естественно, – печально ответил он. – Разве не ясно? Мы аспиранты. Факультет английского языка и литературы. Все трое. Иногда мне кажется, что все в городе такие, как мы. Мы настолько поглощены своими занятиями, что вообще никого не видим. Было так странно, когда ты третьего дня появилась у нас на пороге и оказалась не студенткой.