Роберт Уоррен - Воинство ангелов

И мисс Айдел, которая до того момента могла заботливо поглаживать материю и расправлять несуществующие морщинки на своей безукоризненно сидевшей юбке или же лениво ловить свое отражение в зеркале, тут же, едва разговор заходил о сем животрепещущем предмете, оживлялась, придвигалась поближе к беседовавшим, и лучистые голубые глаза ее загорались огоньком интереса.

Мне чрезвычайно нравилась мисс Айдел, и я была уверена, что вряд ли можно себе представить даму красивее мисс Айдел с ее маленькой шляпкой, украшенной изящными мелкими розочками, ее ладно обтягивающим высокую грудь лифом, элегантнейшей тонкой талией и узкими рукавами, у локтя расширяющимися и отороченными кружевами, образующими над безукоризненной кистью восхитительные оборочки. Затянутая в рюмочку талия и при этом широченная, заполнявшая чуть ли не весь экипаж юбка, вся в сборках — на талии поменьше, а книзу разбегавшихся широким каскадом. И в довершение всего этого блеска розово-голубой зонтик с серебряной ручкой.

В экипаже я незаметно поглаживала серебряную ручку зонтика или как бы невзначай касалась ее платья, забирала между пальцами тонкую материю в отчаянной надежде, что частица элегантности мисс Айдел перейдет ко мне.

С гордостью хранила я в памяти как-то брошенный ею комплимент, в мечтах превращая его чуть ли не в обещание, в залог моей счастливой будущности — слова, что я вырасту красавицей. Было это во время очередной нашей поездки по магазинам. После конфузливых вздохов и хмыканий отец все-таки решился заметить, что наряд, выбранный для меня мисс Айдел, — уж не помню, что это было, — кажется, не очень подходит к обычаям школы, где мне предстояло учиться.

Мисс Айдел, обратив к нему взгляд голубых своих глаз, воскликнула:

— О, дорогой мой мистер Старр, уж лучше отдать Мэнти в другую школу, только пусть носит эту прелесть!

Отец, как я понимаю, и вообще не слишком-то склонный к юмору, не усмотрел в этом шутки и принялся всерьез объяснять мисс Айдел, что в школу я уже записана, что школа эта мне подходит и так далее.

Но она уверенно прервала его, нетерпеливо щелкнув сложенным зонтиком:

— Какая ерунда! — На этот раз голос ее звучал даже резко. — Школа… записана… Я просто не понимаю вас! Мы говорили об этом с Германом. Рядом с нами в Цинциннати есть чудная школа. И если бы Мэнти училась в ней, я всегда могла бы присмотреть за ней.

Собравшись с духом, отец еще серьезнее стал объяснять ей, что он собирается дать мне действительно хорошее образование, что я девочка умненькая, люблю книги и даже разбираю латынь и что, на его взгляд, никому не может повредить широкий кругозор, который, как он надеется, я приобрету в моей школе.

В ответ на это мисс Айдел, переложив зонтик в левую руку, склонилась ко мне и, потрепав меня правой рукой по подбородку, чуть задрала мое лицо для обозрения.

— Посмотрите! — настойчиво призвала она. — Посмотрите! Она обещает стать красоткой! Неужели же не видите? Посмотрите на эти глаза, большие, широко распахнутые и доверчивые карие глаза. О, как бы я хотела… — С ловкостью истинной кокетки она не упустила случая стрельнуть в отца своими голубыми глазами, после чего повторила: — Как бы я хотела иметь такие глаза вместо этих банальных голубых!

И словно истинная кокетка она, бросив эти слова, как ни в чем не бывало продолжала:

— Посмотрите на ее рот, на очертания этих губ. Рот будет соблазнительно пухлым — не какие-нибудь губы ниточкой, не куриная гузка, а вы… чудовище! Хотите отправить нашу милочку, нашу прелесть к бледным, как мучные черви, тупицам из Оберлин-колледжа!

С сокрушенным сердцем, но не без тщеславия я представила себя среди бледных, как мучные черви, тупиц, недостойных лицезреть мою красоту. Но отец уже увещевал мисс Айдел, говорил что-то успокаивающее. Однако мисс Айдел прервала его, заявив, что в Оберлине учащиеся сидят на хлебе и воде и пустом, без кусочка мяса, капустном супе и что я стану кожа да кости, исхудаю, как жердь, и зачахну, если не помру от скоротечной чахотки.

— А вдобавок, — она легонько стукнула кончиком зонтика по полу, как бы желая подчеркнуть сказанное, — там они все аболиционисты.

Несколько ошарашенный таким заявлением отец неуверенно возразил, что если они и аболиционисты, то уж во всяком случае, он полагает, не злостные.

— Подумайте, что скажут ваши друзья в Кентукки, — воскликнула мисс Айдел, — когда узнают, что вы заигрываете с аболиционистами.

На это отец ответил, что с друзьями в последнее время вообще не видится, а живет себе тихо-мирно с дочерью в своем поместье.

— В поместье, — подхватила мисс Айдел, — где полно негров!

На это отец сказал, что живет как умеет, стараясь вести хозяйство как можно лучше.

Вечером, когда отец, поцеловав меня на ночь, удалился в смежную комнату нашего гостиничного номера, я встала с постели и принялась изучать себя в зеркале. Чтобы рассмотреть себя получше, я даже задрала чуть ли не до самой шеи ночную рубашку. Да, я и в самом деле была худой, кожа да кости, совсем не как мисс Айдел. Разглядывая и гладя свое худое тело, я была близка к отчаянию. Зачем же отец хочет отправить меня в место, где я помру от скоротечной чахотки или, в лучшем случае, стану совсем как жердь! А лицо у меня будет бледное, как мучной червь!

Мы отправились в Оберлин, где очутились в доме миссис Терпин, женщины отнюдь не худой и вовсе не бледной. По правде говоря, она была скорее пухленькая, с лицом румяным, загорелым, цветом никак не напоминающим мучного червя. Лицо это было строгим — лицо человека, который глупостей не потерпит, — и в то же время по-матерински добродушным и участливым. Мистер Терпин — вот он, пожалуй, был худым, как жердь, — преподавал в колледже латынь. Кроме того, утром и вечером он читал с нами молитвы, читал хорошо, не хуже проповедника, попутно призывая «брата», под которым разумел моего отца, что было ясно даже детскому моему рассудку, «узреть свет братской любви и справедливости».

Отец мой преклонял колени вместе со всеми, и, когда я исподтишка поглядывала на него, веки отца были плотно сомкнуты. Видеть его на коленях, такого сильного, было необычно. Все это было необычным, потому что в Старвуде молилась только я одна, произнося слова, которым с грехом пополам обучил меня отец. Делала я это уже облачившись в ночную рубашку и стоя на коленях возле кроватки, а отец подходил и слушал.

Спустя два дня отец уехал. Близкий отъезд его приводил меня в смятение. Мне казалось, что вместе с ним из жизни моей уходит все, к чему я привыкла: место моих детских игр в Старвуде, деревья в парке и весь Старвуд, и все мое детство, и рожок на рассвете, и тихое кудахтанье цесарок на ветвях, когда с закатом они отправляются ко сну, и теплый, живой коричный запах, которым пахла тетушка Сьюки, когда прижимала меня к груди, — все это уплывало куда-то, исчезало из глаз, растворялось в туманной дали.