Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Я не принадлежала ни к проповедникам спасения, неожиданно и театрально являвшимся среди нас, ни к спасенным ими. Спастись окончательно мне мешало бремя таинственного греха, несомого всеми, кто жил южнее реки Огайо, ибо в Оберлине считалось, что грех рабовладения неизбежно влечет за собой и все прочие грехи — странные, манящие.

Двойственность эту можно было уподобить положению раскаявшегося людоеда, от которого все еще с опаской ждут того, что, отправившись домой, он поспешит скинуть с себя христианскую одежду и, разукрасив во все цвета кожу, предастся своему дьявольскому магическому ритуалу. И как можно было счесть мое спасение полным и окончательным, если мой отец все еще владел рабами? Как сказал однажды мой приятель, я жирела на негритянском поте.

Слова эти произвели на меня сильнейшее впечатление, меня даже затошнило, а ночью вырвало, хотя следует сказать, что тошноту вызвало не столько раскаяние мое, сколько возникшая перед глазами картина. Мне представилось, как, сидя перед дымящимся котелком, я радостно уписываю похлебку из негритянского пота. После того случая и той рвоты во мне зародилась идея о счастливом и высоком моем предназначении. Я увидела себя — и картина эта и сейчас всплывает в памяти — в белых развевающихся одеждах, маленькая девочка со скромно потупленными глазами, но горящая огнем благородного предначертания, девочка, умоляющая отца исправиться, спастись, и в конце концов убеждающая его ступить на праведный путь, и он делает этот шаг под восторженные крики темнокожих, в таких же, как у меня, развевающихся белых одеждах, что было странно, ибо темнокожие в Старвуде — ни тетушка Сьюки, ни старый Джейкоб, ни Марти и никто из слуг — белых одежд, конечно, не носили.

Я доверила этот спасительный план моей лучшей подруге Элли Петтигрю, розовощекой и бойкой Элли, чей бодрый дух и здоровое животное начало умели противостоять любым строгим постам и изнурительным молитвам. Элли сочла мой план превосходным. Она, как я заметила, даже чуточку позавидовала открывшейся передо мной замечательной возможности. Ее собственный отец самым унылым и безнадежным образом был уже спасен.

Мое очередное свидание с отцом происходило на Рождество моего третьего года обучения в Оберлине. В колледже празднование Рождества почиталось язычеством, и по дороге в Цинциннати я решила по возможности не участвовать в друидских торжествах, готовя себя к акту спасения моего отца. Но очутившись в его крепких объятиях, ощутив его теплое дыхание у самого уха, я позабыла о своем долге. Сверкающая зала роскошного ресторана, красота разряженной мисс Айдел, аромат свежей хвои и праздничных свечей и подарки для меня — в том числе большой шоколадный торт от тетушки Сьюки — погребли мои благие упования. Слишком бурную радость доставили мне гибельные тенета и соблазны этого бренного мира. Вдобавок, вместо того чтобы находиться в гостинице с отцом, я часть времени проводила в доме Мюллеров. Мистер Мюллер, как мне объяснили, был в отъезде — поправлял здоровье на юге, и мисс Айдел, как сказала она, была рада компании. Мне разрешили лазать по ее шкафам и даже примерять наряды, и я с легкостью попалась на эту удочку.

Лишь перед самым моим возвращением я устыдилась и, почувствовав себя виноватой, решилась действовать. Наутро мне предстояла обратная дорога, вставать надо было рано, и потому ужинали мы не так поздно, как обычно. Мы сидели в ресторане нашей гостиницы, и отец потягивал что-то из рюмки, говоря, что это хорошо для пищеварения. Внезапно я поняла, что час настал.

Неловко, грубо, я очертя голову кинулась напролом — так хирург, начиная операцию, вонзает в ткани мясницкий нож. Я объявила отцу, что он проклят. Сказала, что он толкает к погибели мою бессмертную душу, заставляя меня жиреть на негритянском поте. Сказала, что он должен избавиться от рабов. Все это я выпалила как из пушки.

— Боже правый! — воскликнул отец, и я в запальчивости своей даже внимания не обратила на это упоминание Господа Бога всуе. Он выкатил на меня глаза так, что они, казалось, выскочат сейчас из орбит. — Боже правый! — опять повторил он. — Ты хочешь, чтобы я избавился от тетушки Сьюки? От Марти? Мне казалось, что ты любишь их!

Я пояснила, что это действительно так, но их надо освободить.

— И куда же они тогда денутся? — удивился отец.

— Они могут жить там, где живут, — отвечала я.

— Тогда в чем разница? — возразил он.

— Разница, — выкрикнула я, — разница в спасении твоей бессмертной души! — Напыщенная фраза эта вырвалась у меня с какой-то яростью и прокатилась по зале, гулко и звучно — так, что удивила даже меня.

За соседним столиком сидела компания, также ужинавшая пораньше, — два джентльмена с дамами — все молодые и нарядные. В гробовой тишине, воцарившейся после моего выкрика, раздался смешок одного из джентльменов.

Это было уж слишком. Я и без того знала, что все вышло плохо, неудачно, злобный же смешок нераскаянного греха заставил меня окончательно понять свое бессилие. Глаза мои наполнились слезами стыда и отчаяния.

После моей тирады лицо отца выражало сложную смесь озадаченности, огорчения и, возможно, некоторой досады. Вспоминая об этом случае теперь, я понимаю, что заставила его испытать замешательство и болезненное смущение, что досадовал он из-за невозможности ответить мне ничем, кроме как какой-нибудь снисходительной и бесчестной уверткой.

Но смех, донесшийся от соседнего столика, был делом другим. Лицо отца окаменело, казалось, будто окошко вдруг прикрыли железной ставней. Смеются? О, тут уж в старомодной простоте своей он, к счастью, знал, как поступить, и в этом было для него большое облегчение.

Поднявшись, он положил салфетку и в два неспешных шага приблизился к соседнему столику. Встав там возле нарядной компании в своей деревенской одежде, он сказал с интонацией, тоже показавшейся мне вдруг непривычной, не той, какую слышала я в последнее время в Оберлине:

— Ваш смех, сэр, доставил огорчение этой… — казалось, он не сразу нашел слово, каким можно было называть меня и поэтому, повернувшись ко мне, окинул беглым взглядом, дабы понять, что я есть такое на самом деле, — … этой юной леди.

Сказать по правде, в тот момент я больше была похожа на готовую вот-вот расплакаться тринадцатилетнюю девчонку, смущенную и растерянную, но сказанное им явилось для меня некоторым воздаянием за недостаточную серьезность, с какой он воспринял мою тираду, и в сердце моем забрезжил лучик надежды.

Отец же продолжал:

— И я позволю себе сказать вам, что вы дурно воспитаны.

Сильно покраснев, мужчина хотел было встать из-за стола, но отец остановил его словами:

— И не думаю, что вы осмелитесь возмутиться. Если же осмелитесь, пеняйте на себя.