Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Как бы там ни было, но возмездие не заставило себя ждать. Мистер Тейлор сам написал письмо от имени юной леди, в котором та якобы вняла мольбам пылкого поклонника и согласилась на свидание в роще. Когда же Хорэс поспешил на условленное место, там его поджидали мистер Тейлор и группка студентов-богословов. Они сцапали его и битый час поучали насчет того, как слаба плоть человеческая, после чего привязали его к бревну для жестокой порки. Позднее Хорэса исключили из колледжа и на некоторое время излюбленной темой бесед в городке стало: оправданно или нет в некоторых случаях линчевание. Однако Верховный суд штата Огайо долго спорить и дискутировать не стал, а заставил Хорэса заплатить штраф.

В дальнейшем Хорэс, можно считать, был отомщен, и весьма суровым образом. Дело в том, что раздувший всю эту историю мистер Тейлор являлся не только почтмейстером, но и президентом Общества ревнителей седьмой заповеди Христовой, издателем «Оберлинского евангелиста» и стойким борцом за принятие строжайших мер против распутства и разврата. Так вот, этот самый мистер Тейлор, как оказалось, склонил к сожительству свою молоденькую служанку, наградил ее ребенком и заставил сделать аборт. Обнаружилась целая цепь преступлений одно страшнее другого. Начал мистер Тейлор с того, что запускал руку в казну — деньги почтового ведомства, потом растратил подписку на «Евангелиста», ну а закончил свои эскапады на чердаке, в постели юной девушки.

История эта всколыхнула городок. Ведь если был в нем человек, достойный именоваться святым, то звался он мистером Тейлором, и если значит что-то слово «святость», то значит оно возможность достигнуть совершенства и беспорочности уже при жизни, совершенства и беспорочности не в смысле свободы от искушений, но в смысле стремления к святости столь сильного, что искушения эти бывают побеждены. Как повлияла история с мистером Тейлором на отношение обывателей к проблеме святости, мне неизвестно, знаю только, что в мое время в Оберлине призывали не столько стремиться к достижению идеала беспорочности, сколько неусыпно остерегаться греха.

Темами проповедей теперь были «Искоренение зла», «Злоба людская как орудие Дьявола» и «Классификация адских мук», а результатом, по крайней мере для меня, стало вовсе не достижение благодати, а ночные кошмары.

Поэтому легко вообразить сенсацию, которую произвела первая проповедь Сета Партона, произнесенная им в качестве молодого богослова. Он говорил о радости.

После того как Сет Партон пришел навестить меня к Терпинам, я видела его только издали, а спустя несколько месяцев, уже летом, он отправился на Запад по каким-то благотворительным или миссионерским делам. Я осталась в Оберлине тоскливо коротать лето.

Но вот настала осень, осень 1858 года. На улице я встретила Сета Партона, и, остановившись со мной, он спросил, извлекла ли я в последние месяцы какую-нибудь пользу из тогдашнего разговора. «Да, сэр», — ответила я и поблагодарила его, после чего он продолжил свой путь.

Спустя месяц мы встретились опять. Он сказал, что латинист хвалит меня как девушку весьма способную и здравомыслящую. На секунду запнувшись, он добавил, что, как он надеется, я употреблю во благо мой дар и посвящу его служению Всевышнему. Робко и растерянно я ответила, что не переоцениваю своих способностей и не залетаю в мечтах столь высоко.

— Латынь и греческий, — сказал он, — это искушение: чем большие успехи в них делаешь, тем больше погрязаешь во грехе.

— Да, сэр, — сказала я и, словно извиняясь, добавила, что не знаю греческого.

— Вам надо изучать древнееврейский, — сказал он. — Это язык святых пророков. На нем не написано ни строчки, за которую пришлось бы краснеть, прочтя ее в смешанном обществе. В словах этого языка содержится Истина.

Я поняла, что он имел в виду. В Оберлине в смешанных классах разрешалось читать очень немногое из языческих поэтов и совсем ничего из Шекспира.

Он повторил:

— Да, древнееврейский вам необходим. Чтобы вы могли посвятить себя служению Господу.

Я напомнила ему, что древнееврейскому в моем классе не учат.

Секунду он размышлял о чем-то. Потом поднял голову, темные глаза его сверкнули.

— Я подумал, — сказал он, — что мог бы преподавать вам этот язык святых пророков.

— Да, сэр, — сказала я, понимая, что средь бела дня вступила вдруг в царство мечты, где все зыбко и призрачно, и что в любое мгновение могу проснуться, вернувшись вновь к насмешливой пустоте улицы и собственного сердца.

Он нацарапал что-то на клочке бумаги и сунул его мне в руки.

— Раздобудьте эту книгу, — сказал он уже уходя.

Потом неожиданно вернулся.

— Вот, послушайте! — решительно сказал он. Он высоко поднял голову, глотнул несколько раз, отчего над бледным, не украшенным галстуком воротничком заходил кадык, облизнул свои бледные пухлые губы, проведя языком по выпуклой нижней губе, и полились слова. Это был бешеный и неукротимый поток слов, не имевших значения, не имевших иного смысла, кроме высокой своей взволнованности. Глаза его были устремлены куда-то поверх меня, поверх моей головы.

Затем поток иссяк. Горящие глаза потухли, словно подернулись еле заметной пленкой. Он посмотрел вниз, вгляделся в меня.

— Но вы ничего не поняли, — заметил он.

— Да, сэр, — ответила я.

— Наступит время, и вы поймете.

Мне не суждено было проникнуть в смысл этих слов. Но и сейчас передо мной вдруг непрошенно встает его фигура, я вновь слышу эти слова, летящие ко мне сквозь годы, вижу худое лицо, поднятое к теплому осеннему солнцу, и кажется, прислушайся я еще чуть-чуть, сделай маленькое-маленькое усилие, и я пойму смысл этой вдохновенной абракадабры.

В последовавшие затем месяцы я неотступно трудилась, изучая рекомендованную им книгу, но когда пришло время проверить ему мой урок, все, что я знала, куда-то безнадежно улетучилось. Я сидела за сосновым столом рядом с Сетом Партоном, и мне ужасно хотелось коснуться, хотя бы мимолетно, пальцем его покрасневшей от холода обветренной руки, которая лежала прямо передо мной на столе, и желание это буквально снедало меня, в то время как ум мой корчился, пробираясь сквозь тернии священного языка пророков.

Я мечтала о том времени, когда тернии эти будут позади и язык этот предстанет мне ясным и восхитительным, как роза, о времени, когда я пойму прекрасные слова, которые он вновь обратит ко мне на улице, повернув ко мне лицо вовсе не суровое, а доброе и нежное. Я ни разу не видела его улыбающимся, однако знала, что, если я пойму эти слова, он обязательно улыбнется, и я пыталась вообразить себе его улыбку.

Потом настало время его проповеди. За десять дней до этого события он прекратил занятия со мной. В проповеди, сказал Сет, он должен постараться приоткрыть людям Истину, а значит, отвлекаться, готовясь к ней, он не может. Шел февраль, проповедь была назначена на двадцать шестое.