Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

И рыжеволосая женщина в синем платье выпустила из тонких пальцев это… красное, круглое, хрустящее и сладкое, теплое, и оно покатилось из стремительно пустеющей памяти и рассыпалось горящими углями над западным горизонтом. А потом и они погасли.

«Катерина… Катерина…»

Что это? Кто это? Где?

Она просыпается и не может проснуться, пытается откинуть сон, как одеяло, но рука задевает только шершавую побелку.

«Оооох… пожалуйста… пожалуйста… еще…»

— Что? Кто здесь? Что такое?

«Потрогай… что-нибудь…»

Она наконец просыпается вся — ну, или большей частью — в пустой серо-белой комнате, в пустом серо-белом предутреннем свете, — бледное лицо, серо-зеленоватые глаза — тоже еще полупустые. Длинный рукав длинной ночной рубашки — и он серовато-белый. Рука, сжимающая серое овечьей шерсти покрывало. Темно-рыжая, мокрая от внезапного пота прядь из-под туго повязанной на ночь косынки.

Женщина медленно приходит в себя — это трудно. В себе почему-то тесно. Там еще этот непонятный голос. Мучительно знакомый, но чей?

Она совершенно одна.

Пальцы медленно разжимаются, выпускают одеяло, и сердце подскакивает, колотясь чуть ли не в горле. Каждая ворсинка колет ладонь, все слишком ощутимо, по мышцам руки будто пробегает электрический ток. Я же не пила на ночь чай из сухих кактусов, думает она. Меня не кусали бешеные собаки, не слюнявили летучие мыши с мордами злых духов. Я не находила на себе боррелиозного клеща. У меня нет жара… кажется…

Она подносит пальцы к губам — старый способ, первым делом попробовать, не холодные ли, а потом приложить к шее — у ключицы, там надежнее, чем на лбу, но…

Но и это движение, простое и выученное с детства, ошеломляет ее — в изумлении она смотрит на руку, потому что ее рука не может быть такой… от ее прикосновения не может так бросить в жар, до сухого звона в ушах, сквозь который она снова слышит этот ужасный, невозможный голос.

— О… Катерина… какая же ты… живая…

Это было давно. Очень давно. В другой жизни. Той зимой, когда на улицы вышли танкисты… Их все-таки усмирили, но Симон сказал, что это ненадолго, и так непонятно и страшно было — что делать? Симон сидел напротив и говорил буднично — как будто редакционное задание давал: уезжай, Катерина, Ката, уезжай сейчас же, завтра, послезавтра… денег я дам, если нужны, а на что деньги? Куда уезжать? Куда? На Север — не пустят, домой, за океан — в страну под красными звездами? Ждут меня там, а как же… Куда — не сказал, ушел… и оставалось только все это страшное запить чем покрепче и погорше…

И тогда откуда-то, из какого-то угла появился он.

Келли. Он сказал — меня зовут Келли, привет, красивая, в такое время не нужно сидеть одной…

О, думает она, замерев, чтобы ненароком не пошевелиться… А я была одна, одна-одинешенька, да еще и на пьяную голову… А этот… Келли… Он был нестрашный. Он не пугал, не говорил, что нужно принять решение, от которого все леденело внутри, — наоборот, в том холоде живым показался, и теплым… и горячим… И кто же знал, что так выйдет…

Оказывается, я помню все, думает она, боясь пошевелиться и вызвать неизвестно откуда вдобавок к огню еще и голос… Неужели я правда помню… ЭТО ВСЕ? У него еще волосы были… вьющиеся… и… О Господи, Отче наш, ты, что на небесах, да святится имя твое…

По укоренившейся привычке она представляет, как слова молитвы вырастают вокруг нее, будто защита. Будто клетка, да. Но ведь как иначе сдержать весь наружный ужас, и этот вот еще, явившийся откуда-то, не иначе как из женской ночной памяти, и не введи нас во искушение, но защити нас от зла, ибо твои сила, Царствие и слава, ныне и навеки веков, аминь.

Свет розовеет. Где-то далеко, на краю земли встает Солнце. Как тихо. Как тихо. Это был сон.

— Катерина, — сон, сон, наваждение, голос человека, который когда-то пообещал ей, что ночь с ним она не забудет. — Что с тобой? Не бойся! Поговори со мной, Катерина!

— Я не Катерина, — слова вырываются у нее вслух, и, может быть, кто-нибудь услышит, но ей не до того сейчас. — Я сестра Кармела!

Ей кажется, будто внутри — в какой части этого нутра? — тяжело откатывается назад ледяная волна.

— Ох ты ж распротреклятая чертовщина… Ты… монахиня, что ли?

— Нет.

— Но говоришь — «сестра»…

— Мирская. Третий орден доминиканцев. Тебе-то что до меня? Откуда ты взялся, Келли? Почему ты со мной разговариваешь?

— Помнишь мое имя, — это голос человека, умирающего от холода, когда ему внезапно дают в уже онемевшие руки бутылку с горячей водой, и он еще пока не чувствует боли, а только — что тепло… — Значит, я все-таки… не совсем…

— Не совсем — что?

— Не совсем… умер.

Умер?

Катерина задерживает дыхание. Жил там, в том городе и умер… Но как можно не знать, жив ты или мертв? Ох, всякое бывает.

— Послушай, — говорит она очень тихо и медленно. — Я не знаю, кто ты и что ты такое. Я не монахиня, но дьяволовой работы я повидала достаточно. И знаю, что мертвые не говорят с живыми, а если говорят… то либо это от глубокого горя, либо дьявольское наваждение, либо в бреду. Горевать о тебе мне не с чего, и я сейчас со всей верой как следует помолюсь, и ты исчезнешь. А если ты бред, то… с этим, конечно, придется разбираться…

Она еще со страхом ожидает, что голос снова зазвучит (интересно, кстати, ГДЕ он звучит — в среднем ухе или сразу в мозгу?), но призрак не произносит больше ни слова. И обостренной чувствительности больше нет — она на пробу проводит еще раз ладонью по стене — но нет, стена — это просто стена, и рубашка — это просто рубашка, и ее тело и разум опять, кажется, принадлежат только ей. И когда мирская сестра Кармела встает на молитву — это снова просто молитва, а не огненный щит.

День начинается.

Еще один день той жизни, в которой, как она думала, ничего уже не будет прежним. Она сама позабыла себя прежнюю. Это какую? Ту, до пражских танков? Ту, до танков в другой столице? Ту, которая еще не мерзла и не задыхалась в горах? Которая не плакала часами в больнице миссии в Аргентине? Нет, это было уже по другую сторону, по настоящую, это памятно сердцу и телу, это — то, что есть. Это сестра Кармела. А Катерина — сон, детский, сладкий, каких уже не будет.

Спать ложиться тяжелее всего. Днем Катерина работает, двигается, смотрит и слушает. Она должна быть сильной, умелой и твердой. Она и учительница, и распорядительница, и врач, и мастерица. Старшая. Ну или хотя бы равная среди равных. Почти. Тень среди теней женщин и девушек. Такое же горе. Такая же судьба беженки, изгнанницы.

Но все эти годы — рядом никого, и ночью в особенности. Только тьма, гулкая и пустая. Только страх и тоска. Катерина ночует одна, потому что других женщин здесь нет, но даже если бы здесь и был кто-то из них, все едино, потому что они такие же точно: шепчут молитвы, напряженно вслушиваются в темноту. Плачут. Все они со своими мертвыми, думает Катерина, укладываясь, но…