Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

— Но почему ты думаешь, что он непременно…

— Потому что. Потому что, когда я стал, видимо, ну… очень настойчивым, что ли… пришли за мной. И знаешь, очень так мне наглядно объяснили, что ничего разузнавать и расспрашивать не надо. Что для меня — и для всех родных моих — будет лучше считать, что человек, которого я разыскиваю, вообще никогда не существовал. Это мне мой собственный дядя пояснил, Келли, матери моей младший брат. А потом… Потом они меня просто били. Несколько дней. Спать не давали. Руку сломали, ребра. Запугивали. Не знаю, что он такого натворил, почему так. Но из-за того, что я там видел… лучше уж думать, что он умер.

У Келли засосало под ложечкой. Он смотрел на Бо Финне, на Бенедикта Карре, парня из хорошей семьи, которого приказал пытать собственный родственник только потому, что он решил спросить… Хотел узнать… Он не знал, что сказать: «Тебе больно?», «Тебе плохо?», «Сочувствую?» — и к тому же начинал потихоньку понимать, что видит, похоже, вестника из ада.

— Боже мой…. Боже мой, как же ты с этим живешь?

— Ну, так и живу, — Бо даже улыбнулся. — Один я такой, что ли? Живу. Девушек фотографирую в модельной школе. Цветочки там всякие. Счастливые города, избавленные от коммунистической заразы. Ну и все такое прочее. Матерей, — добавил он почти одними губами. — Женщин. У которых никого не осталось. Просто смотрю. Просто… Это так странно, Келли. Я из тех людей, которые должны бы быть счастливы. Ведь их же вправду спасли… От… Ну, не знаю, от чего. Кого-то от потери прибылей, кого-то от душевных, скажем так, страданий — ну, потому что «простые» слишком при власти… Но я… Что-то никакого счастья не испытываю. Наоборот, знаешь… Как-то и жизнь не очень складывается. У нас в каждой семье почти есть и пострадавшие, и те… Ну, которые с другой стороны. Люди разделились, судьбы разделились… Да и не в том даже дело. Если мне так явно показывают, что я должен забыть такого человека, как он…

Келли кивнул.

— Я думал, что готов был за него умереть, — выдавил он наконец. — Но, видишь, не умер. Я сбежал, Бо. Позорно сбежал.

— Твоя жизнь бы его не спасла, — отвечал Бо. — Ты же видел, у него своя была. Другая какая-то, тайная, никто о ней не знал. Может, он из-за нее и погиб. Было в нем что-то такое… Больше, чем можно было увидеть. Ничего бы ты не сделал, Келли. И я ничего. И все, что могу — это помнить его, и тем яснее, чем сильнее его из меня пытались… вытащить.

— Помнить! Боже мой, да он же как будто в воздухе растворился, как будто я им дышу, понимаешь? Но нет места, где бы я мог сказать — да хоть бы и тени его — Симон, я пришел, я вернулся хотя бы проститься…

— Нет. В этом городе ты ничего такого не найдешь. Я сам обычно езжу в Вальпо, когда хочу его вспомнить.

— Почему? Хотя… Он же начинал там.

— Не поэтому. Там, говорят, было такое место — никто точно ничего не знает, но говорят, что многих заключенных держали там… Я бы не хотел, знаешь, рассказывать… Я просто еду и сижу там возле океана, смотрю и как будто с ним разговариваю.

— И я тоже, — сказал Келли, чувствуя, что горло совсем сжимает. — И я тоже.

Они даже успели это сделать — до самолета оставалось еще много времени, и они успели. Правда, ничего особенного не произошло — была долгая дорога, которую Келли хорошо помнил, вся в цветах национального флага, был холодный весенний океан и ветер, запах горных склонов, еще не очнувшихся от сухой зимы… Бо все помалкивал, а Келли чем дальше, тем сильнее ощущал что-то такое нестерпимое, чему не мог даже найти слов. Как будто он, со всей этой своей пламенной любовью, был виноват перед Бо, который прошел через муки и страх. Как будто Бо потерял больше, чем любовь. Как будто он со своей страстью был смешным рядом с этим парнем, который просто разыскивал друга, не возлюбленного, не звезду с неба, просто человека искал, а нашел такое, что не приведи господь…

Поэтому они просто посидели на берегу — каждый со своими мыслями. Бо, кажется, заметил, что Келли не по себе. Он не сразу решился нарушить тяжелое молчание, но все же сказал:

— Знаешь, это ведь Симон мне сказал тогда, что ты… что ты, видимо, погиб, — он ведь и тебя разыскивал, но у тебя дома было все перевернуто вверх дном, квартира брошена, никого… Разорение полное. А я вспомнил тот… Ну, тот твой приступ, видение, что ли… Ну и я тоже думал, что ты, наверное, страшной смертью… А потом письмо получил.

— Ну да, — Келли скривился. — Это же девушка та, рыжая, ну, помнишь? Та, что с ним в «Апельсине» была. Не знаю, как это вообще объяснить. Плохо я с ней обошелся, прямо как идиот поступил, скажем честно, обидел я ее, Бо, но она меня… предупредила, что ли? Я ее с тех пор иногда как будто вижу наяву… И потом вечно что-нибудь случается… Не он меня спас, а она. Ну, такое трудно в голову уложить, в общем. А она-то жива? Или ей тоже не повезло?

— Я не знаю, — сказал Бо. — Я ее сам видел только тогда, когда ты мне их показывал, а потом уже — больше нет. Да не надо и говорить ничего, Келли. Ты жив. Я жив. Это, в конце концов, разве не лучшая для него память? Как считаешь?

— Наверное, — сказал Келли. — Наверное, так.

В аэропорту было тихо, странно — ни прибытия, ни отправления… бывают, видно, такие передышки, но Келли принял это так, будто и здесь — никто не ждет и никто никого не встречает. Рейс до Дублина откладывался до утра — самолет с той стороны не прилетел.

Он устал, можно было пойти в гостиницу, там ему полагался номер и ужин… но в пустом зале ожидания сидела, склонив голову, в своей стеклянной клетке девушка из «ЛАН».

Келли подошел, она оторвалась от книги — чем могу помочь?

Я… (опять все сначала!) я… хотел бы обменять билет.

Какой билет? Куда вы хотите улететь?

Билет… до Дублина. Я… хочу (вернуться?)… мне нужно… на юг. Сидней или Аделаида…

Это очень далеко, сказала она, встряхивая челкой и улыбаясь. И расписание не самое удачное… Послезавтра — вас устроит?

Устроит, чуть было не сказал Келли — но это же… еще один день здесь, никуда нельзя будет пойти, хоть и не так больно уже — но это другое, по-прежнему стыд, будто виноват перед городом, и перед Бо, и перед той, в синем платье…

А эта, в небесно-синей униформе, поглядывая на недоеденное яблоко рядом с книгой, переспросила: столько-то в долларах — вас устраивает?

Конечно, они вроде будут рады… но Марч смутится, это точно, потому что клуб уже его, и что же?

Снова один, снова все сначала, и никого нельзя будет любить, потому что как любить того, кто не любит сам себя, как любить того, кто всегда бросает и предает…

Нет, пожалуйста, извините, сказал он. Я передумал. Слишком далеко.

Хорошо, отвечала дева-судьба, тогда вот он — ваш билет до Дублина.

Он не пошел спать в гостиницу, до рассвета просидел один в зале, где туда-сюда сновали прилетающие и улетающие. На жесткой дырчатой аэропортовской скамеечке, будто на покаянном сидении ночевал, чтобы себя горше наказать — а за что, еще и сам не знал. Все как-то образуется, твердил себе и сам не верил. Что-то будет. Как-то будет.