Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

«Снова ты из-за него плачешь. Бедная моя. А я даже слез твоих вытереть не могу! Что за судьба!»

— Не только, — шепчет она, не может молчать. Не может. — Не только. Что за судьба!

Келли с минуту молчит. Потом голосом, осипшим от напряжения — как это может быть? — но сейчас она уже ничему не удивляется. — спрашивает:

«Это что же… И из-за меня тоже?»

Катерина молча кивает. Страшно говорить такое, но она кивает. Она не знает, видит ли это Келли или чувствует еще как-нибудь. Но он отзывается — и в этот раз голос у него почти удивленный. И почти гневный.

«Но я же… Я уже не мертвый! — и, словно воздуху глотнув, снова: — Мы оба больше не мертвые…»

— Нет, — очень тихо, почти неслышно отвечает Катерина.

Потому что я должна жить своей жизнью.

И наступает тишина — совершенно отчаянная.

«Он спросил — почему роза? Что это означает?

Удивительно, но он, кажется, в каком-то смысле слепой. Я знаю, что он может смотреть моими глазами — тогда все становится каким-то немного другим… Но в этот раз он еще и потрогать захотел. Я разрешила.

Подсолнух вышел такой, каким мы его оба помнили. Высокий, стройный, лицом кверху, к солнцу. Но вся арпильера была желтая, черная, зеленая и коричневая. А мне почему-то ужасно недоставало там красного. Может, просто увидела у кого-то из мастериц алые лоскуты. Уж не знаю, из чего они их нарезали — цвет был такой густой, не вылинявший. Я попросила несколько штук… И сложила из них розу. Прямо поперек стебля подсолнуха. Она там светилась, словно кровавая звезда в венке из зеленых листьев и шипов. Большие шипы получились, торчали, как единорожьи рога.

Он потрогал ткань.

„Подсолнух. Так. Так. А это…“ — и что-то сказал на своем языке, что-то вроде: „ Гьялем, агэс рос …“ и тут же пояснил: „И роза. Роза. Почему она здесь?“

„Потому что это ты“.

„Я? Матушку мою звали Роза, Роуз, но я-то почему?!!“

Ох, любимый, что тебе сказать… Может быть, потому, что роза всегда напоминает про свою дикую суть — как бы пышно ни цвела, а все старается выпустить веточку шиповника. А еще она нетерпеливо ждет тепла, жадно впитывает воду, свет, воздух — и вырастает пышным высоким кустом, иной раз почти даже деревом. Роза гордая, стойкая, цветет до самых морозов, да и потом еще нераспустившиеся бутоны остаются на стеблях… Скорбная она и радостная, щедрая и тайная. Неуловимая.

Иногда он словно слышит мои мысли. А может быть, просто совпало.

„А еще у нее шипы вон какие, — говорит он. — Я тоже… С шипами“.

О, я знаю, любимый, я знаю».

И правда, Келли похож на розу — растрепанную, огненную. Он очень окреп за то недолгое время, что они разговаривают по ночам и общаются днем тем странным способом, когда он будто вмешивается в зрение или другие чувства Катерины. Когда она чувствует себя странно. Очень странно.

«Родная моя. Моя любовь… Ведь ты теперь единственная моя любовь, а я весь твой, сколько осталось… Как было бы хорошо знать, что ты мое пристанище. Что я могу быть жив — хоть бы и через тебя, через твои глаза и душу…»

О нет, думает она, чувствуя, как искушение ядовитым медом течет из-под той невидимой преграды, что их разделяет — течет и облепляет, склеивает волю… О нет. Только не душу. Нет.

— Ты… Пытаешься войти слишком глубоко. Келли, есть места, куда тебе нельзя. Нельзя тебе быть мной.

«Но я и не хочу быть тобой. Я только хочу жить через тебя, насколько можно. Разве же нельзя, любимая? Это как секс, такое же слияние, но не навсегда. Чего ты боишься?»

— Гм… Э-э-э… В сексе я впускаю… Впускала тебя только в тело.

«И в сердце тоже».

— Келли, это другое. Ничего не говори про мою душу. Даже не думай об этом. Я даю тебе смотреть своими глазами, чувствовать мир своей кожей, ты иногда можешь даже ощущать вкус того, что я ем или пью. Но моя душа — это только мое. Нет. Нет. Не заговаривай со мной о моей душе, не делай этого со мной.

Он тяжело вздыхает и замолкает. Молчит, как могила. Как целое кладбище.

«Вдруг спросил — каким я его помню?

Сильным.

Физически крепким.

Неудержимым.

Нежным.

Желанным.

Молодым.

Отчаянным.

Грубым.

Глупым.

Одиноким.

Я разволновалась, вспоминая, даже дыхание перехватило, а он снова сказал с отчаянием: „Что за судьба! Так мне и надо…“

Ох, горе мне, он же был такой живой — глаза золотые, голос как мед, руки теплые… И душа у него была, была, что бы он там ни думал, что бы не говорил — как огненная птица она у него была, я же видела… Бедный… Последний мой. Последний. Любимый.

Любимый мой, как же мы сами себя разделили тем, что могло бы нас соединить, а теперь…

Теперь между нами что-то неведомое. Что-то такое, чего и не измерить. Чего не заполнить словами.

И нельзя протянуть руку сквозь эту пустоту».

— Сестра Кармела, там к брату Матео пришел человек, он хочет посмотреть наши арпильеры.

— Я сейчас приду.

У брата Матео в конторе сидит молодой мужчина в джинсовых штанах, в синей куртке. Немного полноватый, симпатичный, как плюшевый медвежонок, голубоглазый. Длинные волосы, стянутые в хвостик. Он смотрит на Катерину… потом снова смотрит на нее, и на его милом лице появляется какое-то странное выражение. Будто он озадачен. Или нервничает.

— Это сестра Кармела, она вас проводит. Сестра Кармела, это сеньор Карре, он фотограф.

— Провожу, — отвечает Катерина, — только два слова скажу брату Матео.

Фотограф торопливо кивает и выходит из конторы. Сумка его остается лежать под стулом.

— Так что ему показать?

— Третью кладовую.

В третьей кладовой хранятся такие коврики, что если их увидит посторонний… Даже сейчас. Даже сегодня.

— Брат Матео, мне все равно нужно спросить, вы уверены?

— Да.

— Он нервничает.

— Подумайте сами, сестра Кармела, он ведь к нам не о районной детской кухне договариваться пришел. Но это надежный человек, я его знаю. Я с ним общался раньше по розыску пропавших, он искал… своих.

— Нашел?

— Увы, нет. Что называется, бесследно пропал человек. Вы просто покажите ему все. Он покупать не будет, наверное, но сделает фото для книги.

В этой безоконной кладовке арпильеры сами как в тюрьме, думает Катерина, отворяя тяжелую обитую металлом дверь и зажигая зарешеченную лампочку под потолком. Пахнет джутовым волокном, пряностями (во многих мешках перевозили перец), анилиновыми красками.

Фотограф оглядывает комнатушку — в ней на трех столах стопки арпильер. Он берет несколько штук, раскладывает на свободном пространстве и не то вздыхает, не то хочет что-то сказать, но не решается. Стоит и смотрит, прикусив губу. Катерина знает, на что он смотрит. Все равно, тут на что ни глянь — на эту ли, где женщина стоит у окна, или на эту, где мужчин вытаскивают из дома, а над всем этим огромная полная луна, или на эту, где все лежат лицом вниз…