Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

— Могли и не вызывать, — как-то рассеяно отвечает Катерина, — он, мне кажется, не был настолько религиозен.

— Так что не знаем и, наверное, уже никогда не узнаем, — тихо говорит фотограф. Он не смотрит в этот момент на Катерину и не видит, как странно она меняется в лице — рот будто сползает вниз и вбок, расширяются зрачки, словно от внезапной боли. Ложечка звякает, и Бо, вздрогнув, продолжает:

— Удивительно, как вы сказали — только не в «Апельсине»… А обо всем этом в последний раз так вспоминал именно там. Когда Келли приехал…

— Я помню.

Бо Финне наконец-то поднимает глаза, и это все, что он успевает сделать, прежде чем вовсе не Катерина накрывает его руку своей.

— Бога ради, — говорит это существо, — посиди спокойно. Просто посиди и посмотри на меня.

Фотографу очень, очень страшно. Он не может даже кивнуть. Даже моргнуть не может. Конечно, это совсем другой страх, не тот, о котором вспоминал только что, но парализует он точно так же. Вокруг жаркий вечер, людный город, солнце садится в океан, и Бо видит, как острые тени скользят по лицу напротив, будто скальпели: резче стали скулы, глубже ушли, удлинились в разрезе и потемнели глаза, изменилась линия рта.

И голос тоже изменился.

— Она правду сказала, Бо. Я умер. Почти. А потом оказалось, что я могу ее слышать. Говорить с ней могу. Вот я ее и попросил… на время.

У говорящего при этих словах дергается рот. Бо, наконец, переводит дух.

— Ну что ты все таращишься? В кои-то веки вылезешь черт знает откуда поговорить с человеком, а он только глаза пучит! Сказал бы уж что-нибудь! Ты пойми, я ж не знаю, сколько она выдержит там…

— Где?

— Ну, там… — собеседник пожимает плечами. — О, кофе… это ее? Я допью тогда, — и припадает к почти остывшей непочатой чашке, и счастливая улыбка расцветает на лице.

— Я… просто не знаю, что тебе сказать, — выдыхает Бо наконец. — Ну… не спросишь же: «Как тебе там?».

— Хреново, — отвечает Келли. — Там — хреново, брат мой Бо Финне, и если что — торопиться туда не надо. И мороженое я ее доем, а то вон уже растаяло…

Он придвигает вазочку — совсем не так, как это сделала бы Катерина, — быстро глотает, замирает. У Бо начинает мерзнуть душа, а Келли, кажется, счастлив как ребенок.

— Черт, извини, Бо, я… так давно не пробовал… я почти забыл, как это…

Келли ест и пьет, потом шарит рукой по одежде — похоже, ищет карман и ничего не находит, хмурится, лезет в Катеринину сумочку, снова хмурится…

— А, черт, я же бросил курить, а она не курит, ну да ладно. Живой… Хорошо как, Бо, как хорошо… Все-таки у тебя сигаретки не найдется?

Бо отрицательно качает головой, и Келли порывается встать, но его, кажется, не держат ноги. Он наконец поднимается из-за стола, но тут все и заканчивается — глаза стекленеют, закатываются, и Бо едва успевает подхватить обморочное тело Катерины.

Фотограф страшно смущен. «Мне очень жаль, — бормочет он, — надеюсь, мы еще с вами свидимся…» Со мной, думает Катерина, потирая лоб. Со мной. Или нет. Домой бы… то есть в общежитие, туда, где постель… И лечь.

Фотограф ловит такси. Сажает Катерину на заднее сиденье, сам садится впереди, называет адрес и больше не произносит ни слова. Помогая ей выйти у общежития викариата, на мгновение берет за руку. У него теплые ладони. У Катерины — ледяные.

Ледяная и постель. Подушка как камень, одеяло как доска. Катерина ложится поверх, не раздеваясь. Врач хотел… хотел впрыснуть что-то, снотворное, кажется. Катерина отказалась. Налил лекарство в смешной стаканчик с делениями, хотел, чтобы она выпила — густое, бесцветное, горькое даже на вид. Она отказалась снова. У нее ясная, очень ясная голова, и очень ровно бьется сердце. Катерина не спит и знает, что не будет спать, покуда не сделает то, что должна сделать. Время пришло.

Очень тихо, очень темно. Ни молитвы, ни даже мыслей. Просто ожидание. Он придет. Он не может не прийти. И его нужно встретить. А пока — тишина.

«Катерина… Катерина… прости меня».

Катерина мысленно считает: раз, два, три, выдох. Теперь можно.

— Келли. Бывает так, что прощения просить нет смысла.

«Потому что я настолько… мерзавец?»

— Нет. Не в этом дело. Потому что все меняется. После некоторых… вещей.

«Я понимаю, что я тебя напугал… Все-таки прости меня, пожалуйста».

— Келли. Я не буду тебя прощать. Я хочу, чтобы ты понял. Мы не будем с тобой жить так. Ты и я.

Келли не отзывается. Но пространство между ними буквально ходит ходуном. Тонкое пространство. Узкая клетка, в которой она была. Не забыть. Не забыть. Не сбиться. Я сделаю все, что нужно. Все. Чтобы ты больше никогда не мог повторить такое, как сегодня.

«Ты настолько… ты так меня ненавидишь, Катерина?»

— Не ненавижу. Но я теперь не доверяю тебе. Я не смогу жить, ожидая, что ты в любой момент попытаешься взять контроль на себя.

«Я ненадежен».

— Ты ненадежен. Ты… С тобой нельзя договариваться. Понимаешь?

«Катерина, — его голос становится хриплым, как если бы мертвецу и в самом деле не хватало воздуха. — Катерина, за что… то есть я понимаю за что, но ради Бога, ты же в него веришь, может быть, ты дашь мне еще шанс? Я… не выдержу во тьме, не оставляй меня во тьме, Катерина».

— Ты не выдержишь. Это правда. Я тоже это знаю. И я тоже не выдержу там… в пограничье. Но я живая, Келли, и это моя жизнь. Это мое тело. Мой разум. Я не могу поделиться им — во всяком случае, не с тобой. Ты… ненадежен.

«Боже мой, — шепчет дух, призрак, — один только раз, один раз — и ты уже насовсем проклят… Катерина, я тебя прошу… Пожалуйста…»

— Нет.

«Пожалуйста. Я очень тебя прошу. Я обещаю тебе, я клянусь, Катерина… Ты даже говорить со мной не будешь?»

— Об этом — нет. Я хочу, чтобы ты ясно понял: мы не будем больше с тобой договариваться о том, как ты можешь… жить… об меня.

«И ты… думаешь, я соглашусь? Вот так просто сдамся на твою милость?»

Катерина чувствует, как он пытается повторить то, что было всего несколько часов назад — пытается оттеснить ее, занять все пространство, завладеть ею. Катерина в ответ начинает дышать на счет — так, как ее научили на медицинских курсах, так, как должны дышать женщины в родах. Незнакомая боль сводит мышцы, тело выгибается почти в дугу, но она все равно продолжает дышать и считать. Нельзя сбиться. Иначе боль станет неконтролируемой. Наконец приступ прекращается. Можно перевести дух.

«Хорошо. Сопротивляешься. Но это пока ты не спишь. Когда ты уснешь…»

— Когда я усну, да. Ну, у тебя будет спящее тело. Или сноходящее тело. Или тело без управления — ты видел сам. Но потом я все-таки проснусь и буду бороться за себя. Я перестану спать. Перестану есть. Я буду больна. Я буду вести себя странно, буду падать в обмороки, как в кафе. У меня будут припадки, вот как этот. Как ты думаешь, чем все это закончится?