Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

— Здесь очень темно, — говорит он наконец. — А… нельзя их куда-нибудь вынести, где побольше света?

— Нет, к сожалению. Вы же понимаете. Нельзя, чтобы это увидели… случайные посетители.

Он кивает, потирает лоб в задумчивости. Роется в сумке, достает экспонометр, замеряет и прикидывает…

— Хорошо, сестра, я попробую, — кротко говорит он наконец. — У меня очень хорошая вспышка, совсем новая, должно получиться. — И снова ныряет в сумку, достает хитроумно изогнутую лампу.

На левой руке у него, там, где обручальное кольцо — два пальца не гнутся, безымянный и мизинец, это видно, когда он собирает фотоаппарат, прилаживает вспышку. Ничего особенного, мало ли у кого может быть сломана рука.

— Катерина.

О нет, только не сейчас. Ты видишь, я занята.

— Катерина. Дай мне… посмотреть. Пожалуйста.

Он очень взволнован.

— Пожалуйста. Я, кажется, его знаю…

Ну хорошо. В конце концов, пусть еще и Келли посмотрит. Хотя все равно, если этот человек из DINA, он уже видел все, что не нужно было видеть. Катерина делает вдох и выдох…

И Келли узнает его.

— Бо! Бо Финне!

Фотограф вздрагивает и роняет арпильеру, которую только что разглядывал.

Оборачивается и видит бледную, страшную, ледяную сестру Кармелу. Или нет.

— Что вы сказали?

Он весь сейчас как воплощение буквы «О»: широко раскрытые глаза, расширенные зрачки, приоткрытый рот. Непонятно, замечает ли он адскую подграничную возню: «Немедленно прекрати! — Дай посмотреть! Дай мне поговорить с ним! — Да ты с ума сошел, О’Шоннеси, сиди тихо!», и чует ли он хоть чем-нибудь, как гнется и пружинит невидимая мембрана, в которую колотится всей оставшейся сущностью буйный дух.

Катерина-то чует. Это вокруг нее корчится и волнами идет белый свет. Но надо стоять ровно, дышать по возможности тоже ровно.

— Бо Финне, — повторяет он и наклоняется поднять коврик. — Вы сказали «Бо Финне»…

Он сидит на корточках и смотрит на нее снизу вверх, с лицом, залитым лихорадочным румянцем — это видно даже в полумраке кладовки.

— Это было мое прозвище… А я все думал, — он встает и бережно кладет арпильеру на стол, и левая рука с негнущимися пальцами задерживается, чтобы погладить выпуклое шитье. — Я все думал, откуда я вас знаю… Я вас видел… Однажды… давно. Но у вас такое лицо… незабываемое… Выходит, Келли и вам рассказывал…

Катерина кивает, она не может говорить, потому что Келли все еще здесь, и он в ярости.

— Вы очень бледная, — говорит Бо Финне, фотограф Бенедикт Карре, — тут и правда духотища такая. Простите меня, я еще недолго… просто… Они такие… Я…

Катерина наконец невидимым движением заталкивает разъяренного Келли в глубину: «Сволочь! Damnu ort, a bhitseach! Я тебя ненави…»

Теперь можно.

— Не беспокойтесь, — говорит она твердым, ровным, спокойным голосом. — Делайте вашу работу. Я в порядке.

Он действительно принимается за работу, выбирает арпильеры, раскладывает их на столе под лампой, примеривается, делает снимок — раз, два, три раза щелкает затвор. И спустя несколько минут все-таки начинает говорить — благо смотреть на Катерину ему не нужно.

— Значит, вы его тоже знали…

— Кого, простите?

— Келли. Ну, Келли О’Шонесси, это же он мне прозвище придумал. Я давно его не видел… Лет семь-восемь… нет, больше, да в семьдесят восьмом он был здесь.

— Да, мы… были знакомы, — отвечает Катерина.

Фотограф делает еще несколько снимков молча. Потом замирает с фотоаппаратом в руках, будто задумавшись.

— Он хороший человек. Странный, но… хороший. Беспокойный. Вечно что-то делал, придумывал, все вокруг него кипело… Эх… давно прошли те времена. Где он сейчас, не знаете?

Это больно. Когда ты — тюрьма из мягкой плоти, из хрупких костей, из несильного духа… Это больно.

— Он… умер.

— Ох. Не может быть. Как же это?

— Несчастный случай.

Бо наконец поднимает на нее взгляд и сам меняется в лице: начинает быстро, не глядя, разбирать фотоаппарат, укладывает его в сумку.

— Пойдемте, сестра. По-моему, вам совсем нехорошо. Мне… очень жаль.

— Это ничего, — отвечает Катерина, но она и сама уже снаружи, и запирает арпильеры на два замка, не забыв погасить свет. — Не беспокойтесь обо мне.

— Как же не беспокоиться, у вас такой вид, как будто вы привидение повстречали там… Конечно, эти… коврики, они… Тяжело это все, я понимаю. Знаете, я ведь помню вас в лицо, но не помню, чтобы мы как-то встречались. А сейчас каждый человек из тех времен… до этого всего… он дорог. И нас все меньше. Вот и Келли, вы говорите… Ох, печаль, простите, если я что не так, я ведь ничего не знаю… Я вот что хотел спросить…

— Так спрашивайте.

Фотограф останавливается. Голубые глаза его смотрят тревожно.

— Все вас называют «сестра»… Но вы… не носите монашескую одежду?

Это верно. На ней черная юбка — но не в пол, и белая блузка. Она похожа на учительницу.

— Вы мирская сестра, верно?

Хоть этому не надо объяснять.

— Я почему спрашиваю… если бы вы были монахиней, я бы не мог даже спросить, но раз вы в миру живете… Скажите, не могли бы мы встретиться?

— Встретиться?

— Да. Понимаете, я… Когда вы сказали… Меня очень давно так никто не называл. С тех пор, как… Если вы не хотите об этом говорить — не надо, но я бы даже и помолчал бы о них с кем-нибудь. С кем-нибудь, кто знал… Вот, простите, сказал все, — и он, как школьник, достает из кармана платок и вытирает лицо.

С кем-нибудь помолчал бы.

— Хорошо, — отвечает Катерина, ощущая внутри сосущий холодок. — Хорошо.

И вдруг, подхваченная потусторонней волной, добавляет резко:

— Только знаете что? Где угодно, кроме «Апельсина».

У Бо — кофе, у Катерины — кофе и мороженое.

— Ну вот, — говорит фотограф, теребя край скатерти. — Как-то так и получилось. Можно сказать, легко отделался. Я думаю, они просто хотели напугать. Условный рефлекс такой как бы… «нет такого человека и не было даже». Чтобы я не искал.

— И вы…

— Ну, нет, — Бо вздыхает. — Понимаете, ведь тут как вышло… Ведь оно понятно, что и рука срастается, и ребра тоже… и ожоги… ну, заживают, в общем. И спустя какое-то время уже совсем не больно, совсем. А вот что остается навсегда — так это страх такой липкий, склизкий такой, когда носом, извините, в пол лежишь и со всем белым светом и с самим собой прощаешься, — он отхлебывает кофе и его передергивает — вот это вот… Вот чтобы этого не было, я потом снова… потихоньку… Не сразу, конечно, все-таки я не герой, но потихоньку. В викариат даже вот обращался.

— Брат Матео сказал, что ничего не нашли.

— Не нашли. До казарм еще как будто есть какой-то след, намеки… а потом просто ничего. Священника не вызывали, это все, что они знают… А человек просто исчез, и все.