Дмитрий Лиханов - BIANCA

Она не скулила. Не плакала по мёртвому щенку, поскольку ещё не успела ощутить его сыном. Тем более что потуги начались вновь. Это пошёл по родовым путям последний из её детей.

И когда он плюхнулся на телогрейку, когда облизала его, осмотрела с ног до головы, то поняла, что этот будет любимым. Она произвела на свет девочку! Такую же белоснежную, как она сама. Такую же остроносую, тонконогую, складную.

В новорождённой уже чувствовалась порода, которая передалась лайке от матери Берты, а той, в свою очередь, от легендарного Мишки, а тому ещё раньше от вогульских вольных псов. Порода эта, подобно чистой горной речке, столетиями пробивала себе путь среди неприступных скал, сквозь завалы и плотины, воздвигаемые на её пути человеком, войнами и людской безалаберностью. А теперь вот смогла пробиться даже сквозь генетическую баррикаду астахинских кобелей с их безродным семенем, чтобы явить миру чистый, почти идеальный образец лаячьей породы. Один был у девочки недостаток: слишком короткий и вялый хвостик. Да разве мать обращала на это внимание? Ещё и ещё раз вылизывала девочку вдоль и поперёк, наслаждаясь едва слышным мяуканием, молочным, чистым запахом, вкусом её шёрстки и розового животика, что пульсировал и едва заметно подрагивал, отвечая на её прикосновения.

Первенец тем временем начал осваиваться в новом мире: уже насосался жирного материнского молозива, уже опростался чёрным, клейким поносом, состоящим из его утробной пищи, и теперь, отвалившись в сторонку, видел первый свой сон, не запятнанный никакими воспоминаниями или видениями по той простой причине, что таковых и не было вовсе. Щенок, часа от роду, мирно лежал возле своей, ещё не видимой, а только чувствуемой матери, ощущая её тепло, влагу и защиту, но вместе с тем и великое чувство крови, которое не объяснить примитивной физиологией, синюшной пуповиной, но чем-то почти божественным и неземным.

Щенка, что вышел из неё вторым, Бьянка обнюхала с беспокойством, несколько раз лизнула, почувствовав языком и всем существом своим нездешний холод коченеющего тельца. Всё ещё не веря смертному холоду, снова ткнула его носом под брюшко, но тот не отозвался ни движением, ни даже коротким вздохом, как если бы был не часть её, но нечто совсем чужое, пусть и пахнущее её плотью. И больше уже не трогала его, не касалась, спихнув случайно ли или намеренно со старой телогрейки. Тем более что белая любимица уже требовала её внимания пронзительным, настойчивым попискиванием.

На жалобы её, хоть и едва слышные, на новый этот звук стали откликаться сонные обитатели рябининского подворья. Первой, шурша прошлогодними стебельками клеверов, луковой шелухой и птичьим пером, явилась мышь-старушка, коротавшая эту зиму, как и прежние, в полной запасами норке на метровой глубине под тёплым богатым хлевом Маркизы. Обострённой интуицией, позволяющей её сородичам заранее чувствовать события, полёвка угадала появление где-то рядом новых жизней и, сторожко прислушиваясь и принюхиваясь, поспешила им навстречу.

В сенях, где лежала Бьянка со щенками, было ещё по-ночному темно, гулко, студёно. Волглый ветер теребил надорванный кусок рубероида на крыше, слышно, трубой иерихонской, храпел в горнице дядя Николай да попискивали слабыми голосками народившиеся сучьи дети. Мышка приблизилась к ним, наткнулась сначала на мёртвое тельце, обнюхала его, коснулась свалявшейся шёрстки подрагивающими усиками-вибриссами и остро почувствовала дух падали. Но рядом кто-то пискнул пронзительно, мышь, мгновенно ощутив теплоту собачьего молока, обнаружила рядом с Бьянкой две новые шевелящиеся жизни – ещё без имени и судьбы, два мокрых шерстяных существа, присосавшихся к упругим сосцам матери. Так что новость о том, что Бьянка нынче ночью родила трёх щенков, один из которых уже умер, с мышиной скоростью домчалась и до коровы Маркизы, и до пекинской утки Дуси, и до стаи брамских кур, и до суетливого кроличьего семейства. И до старой Дамки, конечно.

В отличие от остальной живности рябининского подворья, та не была ограничена затворами хлева, стойла или курятника, а потому сразу помчалась к сеням, куда у неё за долгие годы уже и тропинка была натоптана: от устланного сухой соломой подпола баньки, где она обитала, через окружённый шатким штакетником палисад, в эпицентре которого стояла рябина с кормушкой для снегирей да мок под шифером стол со ржавой циркуляркой, далее – на брюхе – в подкоп под воротами хлева, а там по короткой лесенке – прямо в хозяйские сени. Хоть и стара была Дамка, болели её кости, и каждый стёршийся сустав стонал и скрипел при движении, её рацион был скудным, не знал хвалёного иноземного «Чаппи». Ограниченный чаще куском ржаного хлеба или остатками хозяйской похлёбки, он сделал Дамку худой, поджарой. И злой.

Приблизившись к лежавшей со щенками Бьянке, старая сука опустила голову, показывая, что намерения у неё самые мирные: она просто пришла познакомиться с малышами. В фиолетовом свете восходящего дня, что просачивался сквозь пыльное стекло под потолком, она видела мать с двумя её щенками, слышала их дыхание, их запахи – молодые, полные радости и тепла. Казалось, жизненная сила этих свежих сладостных запахов переполняет не только сени, но всю избу и всю деревню до самых отдалённых её дворов.

Бьянка издали узнала Дамку по стуку её стёсанных когтей о дерево ступеней, по усталому дыханию, по зловонию пасти. А почувствовав, напряглась, заёрзала, заслоняя щенков своим телом. Этого первобытного чувства – заслонить, защитить детей – она прежде не знала, оно хранилось до поры в её генетической памяти, и сейчас не только не удивило юную мать, а наполнило всё её существо неожиданной уверенной силой. Попробуй Дамка только взглянуть недобро на её щенков, тем более оскалить зубы, Бьянка, не задумываясь, вцепилась бы клыками в её горло.

Но Дамка, склонив морду долу, осторожно смаковала эфир новой жизни и не намеревалась никому угрожать. Её собственные многочисленные дети, беспородные щенки, если их слепыми, ещё живыми не успевали утопить рациональные хозяева, разбрелись, разбежались, бесследно сгинули в окрестных лесах, разодранные волчьими стаями, на дорогах под колёсами шальных тракторов и мотоциклов, но, по большей мере, пополнили собой многоликие стаи неприкаянных деревенских псов, чья жизнь, судьба для сельского жителя не имела ровно никакого значения. И никакой цены. Мысли эти собачьи вызывали в сердце её чувство досадной ревности к молодой и породистой суке, к щенкам её, а особенно к белому, повторившему мать породой и мастью и означавшему продолжение её рода в здешних краях ещё лет на десять вперёд. Однако позабытые за давностью лет материнские инстинкты Дамки всё же встрепенулись вдруг и призвали к тому, чтоб известить о прибавлении потомства хозяев, под крышей которых нашли они своё пропитание и приют. Извинительно скульнув, прянула Дамка к хозяйской двери, обитой для сохранения человеческого тепла старыми, засаленными от прикосновений грязных рук телогрейками, да принялась, как она уже делала множество раз в своей жизни, сучить по ней то правой, то левой лапами да тонко, по-девчачьи, повизгивать, призывая хозяев услышать её, недовольно отворить тяжёлую дверь со щеколдой и наконец-то увидеть, что творится у них в сенях. На визги её призывные первым делом отозвалась, конечно, Ольга, чьи тайные циркадные ритмы и без того приближали душу её к раннему пробуждению в ожидании тяжёлого и бесконечного бабьего труда во благо скота и мужа. Босая, в длинной байковой рубахе до пят, под которой чувственно вздрагивало и колыхалось формами её ещё не старое, не разбитое покуда артритом да остеопорозом тело, дошлёпала она до входной двери, откинула щеколду да поднапёрла плечом. Тут же в ноги к ней кинулась старая Дамка. Тыкалась в колени чёрной шишкой холодного носа, повизгивала, путалась в складках ночнушки, стараясь самой первой известить хозяйку о прибавлении. «Ну, басалайко !» – одёрнула рубаху Ольга и, нащупав пластиковую коробочку выключателя, щёлкнула кнопкой. Встревоженная повизгиванием Дамки, а вскоре и голосом хозяйки, от электрической вспышки Бьянка зажмурилась и подняла голову. «Разродилась, матушка, – проговорила Ольга, присаживаясь на корточки возле лайки, – ну, и слава Богу!» Тёплая опытная рука коснулась её горячего брюха, а пальцы коротко прижали сосок, из которого в ответ брызнула жирная молочная струйка. «И робёнкам еда есть». «Робёнков» она пока трогать не стала, удивилась их породистости и красоте, каковых в этом доме ещё не видали. Заметила, конечно, и мёртвого, лежащего в сторонке. Чтобы лишний раз не тревожить суку, Ольга отвлекла её внимание нежным поглаживанием шейки, в то время как другой рукой нащупала окоченевшее тельце и сунула его в карман ночной рубахи. «Ну-ка! – велела строгим голосом Дамке, поднимаясь с колен. – Пошла вон отседа. Неча тебе тутова делать!»