Дмитрий Лиханов - BIANCA

А тот и сам уже спешил ей навстречу с ружьишком наперевес, предусмотрительно зарядив его в один ствол пулей Полева, в другой – картечью. Свинью он тоже заметил. И собаку свою белую, в свежей брусничной крови. И ход её здоровый, живой, означавший, что она, слава Богу, не ранена и, возможно, не покалечена сильно. Кабаниха, рванувшая было следом за лайкой, возле растерзанного своего детёныша остолбенела, принялась обнюхивать холодеющее тельце. Грохнул выстрел. Мать обречённо хрюкнула, поднимая к небу влажный, в комках грязи и древесной трухи, пятак и, развернувшись, подалась к спасительной чащобе, на закрайке которой ждали её оставшиеся дети. Новый выстрел вдогонку не заставил её прибавить шагу. Старая свинья знала, что охотник с собакой не станет её убивать. Им достаточно будет её мёртвого сына.

– Жива? – спросил дядя Николай, лишь только лайка добежала до него с улыбкой на окровавленной морде и поднялась на задние лапы, цепляясь когтями за хозяйскую телогрейку. Крепкими, словно ореховые сучки, пальцами тот внимательно прощупал её рёбра, живот, лапу и голову и, ничего, кроме мелких ссадин и синяков не обнаружив, с любовью потрепал лайку по муфточке и по холке: – Ну, вот и слава те, Господи! А теперьча кажи-ка свой трофей, Бьянка.

Подойдя к задавленному сеголетку, дядя Николай долго качал головой да довольно поцокивал да нахваливал:

– С такой собакой и ружья не надобно! Прав был Ванька нащот тебя, Царствие ему небесное. Не собака – талант! Чапаев! Эх, коль бы не Испания эта, лешак её дери, мы с тобой, Бьянка, тут всех свиней передушили! И бобров на реке. И мишек. Но ничё! Вернусь, осенью мы с тобой устроим октябрьскую революцию.

Собака слушала хозяйские прожекты и похвалы со вниманием, не отводя глаз. Но ей уже не терпелось рвануть в галоп закрайком поля, поднять из схрона затаившегося зверя, гнать под выстрел хозяина или задрать собственными зубами. Она уже поскуливать начала и передними лапами перебирать. Но дядя Николай поднял мёртвого сеголетка за задние лапы и прикинул, что поросёнок добрый, на семь кило, пожалуй, потянет. Упихал его в сидор, отчего мешок обвис беременным брюхом, и не раз крякнул, напяливая его поверх телогрейки.

– Конец охоте, – объявил дядя Николай, – идём домой, Бьянка!

15

Вечером, вооружившись топориком да заточенной до бритвенного звона финкой, хозяин свежевал добычу. Занимался он этим на еловом верстаке позади бани, где устроены у него были и правилки для звериных шкурок, и дубовый разделочный чурбачок, и даже рама из ржавой трамвайной рельсы, за которую можно подцепить хоть лёгкую уточку, хоть борова. Туда-то он и привесил тушку кабанчика. Хотя и истерзала ему собака горло, и крови пустила немало, прежде потребовалось слить кровь оставшуюся. Финское жало легко и умело прошло сквозь грудину и рассекло сердечную мышцу, несколько крупных артерий и камер, из которых хлынула пурпурная влага, под которую предусмотрительный дядя Николай подставил широкую эмалированную миску, намереваясь закоптить на прощание хотя бы пару кружков кровяной колбасы. Потом подрезал полосатую бурундучью шкурку у копытцев на передних и задних ножках, да длинным росчерком в сторону жопы, да по сосцам его крохотным на груди. Вскоре детская шкурка «матросика», поблёскивая мездрой, обрывками кожи и жира, уже валялась жёваной тряпкой на верстачке. А дядя Николай продолжал виртуозно орудовать «струментом», и от его движений из тела битой животины выпрастывался клубок сиреневых кишок, бордовая печень, розовые лёгкие с перекушенной трахеей, мускулистый желудок, наполненный сгустками пахтанья, и в заключение – оливковая ягодка предстательной железы, которую не дай Бог по случайности повредить: всё мясо злой мочой провоняет.

А подле скотобойни этой уже нарезала круги Дамка, у которой в брюхе будто крысы скреблись и бурлила горькая желчь. Осклизлые помои, которые вынесла ей прошлым вечером хозяйка, она умяла, однако же совсем скоро ими же и сблевала, опустошая утробу, да по нескольку раз, аж до кровавой слизи. И теперь, почуяв из норы живой запах дикой крови, она выползла из-под бани, шумно втянула терпкий весенний дух и прищурилась на хозяйский верстачок в брызгах крови. Дамка знала, что после каждой охоты, добычливой или вовсе худой, дядя Николай оставит ей тёплой звериной требухи, а иной раз, может, и кусок лёгкого или тугую желудочную мышцу. Но теперь в доме новая сука – молодая, сильная, сноровистая, избранная хозяином в помощницы на охоту, а оттого имеющая на часть добычи особую привилегию. Правда, белая лайка, возвратясь с охоты, возлежала теперь подле избы с оголодавшими своими детками, подставив им набрякшие молоком грудки, и было ей, казалось, в счастливый момент материнства не до добычи. Однако Дамка всё же решила заранее обозначить своё место при дележе, держась поближе к дяде Николаю, окровавленным его рукам.

А тот кромсал дичину без роздыха да посвистывал, на удивление точно, без фальши, полюбившуюся ему мелодию из старого американского фильма «История любви». Фильм этот он посмотрел пацанёнком, в одиннадцать лет, в живом тогда ещё сельском клубе. Смотрел в облаках злющей махорки, под глумливый смех и матюги мужиков, замирая всей своей детской душой от высоты чувств и чистоты любви, о каких он в родном краю ни от кого не слыхивал. Так и помнилась ему с той поры грустная песня из фильма. Но насвистывал её дядя Николай уже давно просто так, по привычке.

На верстачке его кровавом тем временем угромоздились два цинковых таза с мясом, ведро с требухой и ещё одно, куда побросал поросячью голову, с приоткрытыми глазами под рыжими ресницами, крупные кости, мосталыги и рульки – на холодец, который он особенно почитал с большим количеством чеснока, ядрёным хреном и непременной стопкой ледяного самогона, после которого в душе дяди Николая наступала безмятежная благодать. Оставалось ещё и то, что ни в какую еду не сгодится, – копыта, хвост, муди, обрывки кишок, болонь да обрезки. Именно на них и претендовала оголодавшая до последней степени Дамка.

В какой-то момент, когда дядя Николай начал перетаскивать на поветь тазы и вёдра, ей показалось, что хозяин ей из всего богатства так ничего и не оставит. Слёзно поскуливая, она поднялась на задние лапы, поглядеть, не осталось ли чего на верстачке, а заодно воровато слизнуть лужицу дикой крови. И в ту же секунду осиновое полено пролетело в вершке над седою её башкой. В хозяйстве своём Николай не терпел лихоимства среди родственников, не то чтобы от собственных животин, а оттого долгими уговорами себя не утруждал. Дамка взвизгнула и, прижав уши, покорно, униженно поползла на животе к сапогам дяди Николая, вымаливая прощения и подачки. «Убить тя, старую, мало, – незлобно проворчал хозяин, – аль жарнуть [4]. Накось, жри, омжа [5]». После чего выпростал на землю из газеты «Известия» прямо перед мордой Дамки кровавое месиво. Собака набросилась на обрезки, проглатывая иные куски целиком, не прожёвывая, лишь ощущая горячим нёбом, языком и носом свежесть дикого мяса, дурманящий запах свернувшейся крови, испытывая первобытное торжество ненасытного обжорства.