Михаил Гиголашвили - Кока

Трюфель вдруг вспомнил:

– В школе училка говорила, что киты – млекопитающие, и раньше бегали по земле, а потом у них отсохли лапы и они ушли в воду. Это так?

Кока сказал, что никто ничего не знает – некоторые думают, что, наоборот, киты вылезли на сушу и вырастили лапы. Но в природе жить всем трудно – и китам, и жукам навозным. Ведь после того, как льва свергнут, он превращается в позорного бродячего изгоя – охотиться не может, зрения, зубов, когтей уже нет. Шатается в одиночестве по саванне и доедает падаль после гиен, когда мало чего остаётся…

– Зверь живёт один и умирает один, а люди вместе живут, – подал оптимистичный голос Трюфель.

Замбахо усмехнулся, отвечая ему:

– Человек человеку рознь! Некоторых надо приручать палкой и пистолетом! Вот кто тебя сюда загнал? А? Кто тебя сдал? Твой же напарник, фасовщик!

Кока спросил у Замбахо по-грузински, откуда в камере все всё знают друг о друге? Замбахо коротко бросил:

– Объебон… Обвиниловка… Ну, обвинительное заключение… Читаем все вместе, чтоб знать, с кем сидишь…

Когда надо сказать непонятное для других, они переходили на грузинский. И в это время другие зэки были похожи на членов Политбюро, где Сталин и Берия, расхаживая вокруг стола, беседовали по-грузински, а бедные члены, красные от страха, потными ушами тщетно вслушивались в страшную клокочущую речь, дабы выудить из неё хоть какое-нибудь внятное имя или понятное слово, успеть сообразить, о чём беседуют людоеды и кого следующего они собираются сожрать. Притом бабушка подчёркивала, что в довершение ко всему Сталин вообще говорил очень тихо, стыдясь своего грузинского акцента, поэтому у слушателей уши вырастали, как у кроликов, чтобы разобрать, о чём бормочет вождь и кого ожидает стенка и пуля.

Кока закончил рассказ тем, что каждый хищник знает: главное – это настойчивость и терпение, которого должно быть больше, чем у жертвы. И в первую очередь надо убивать и жрать слабых, старых, больных и малых. А кто наделил тигров когтями, клыками, ночным зрением, силой, решимостью, а антилоп и других баранов – только быстрыми ногами и глупыми рогами, никто не знает.

– Аллах знает, кто ещё? – подал голос Хаба. – Аллах велик! Мечети – наши казармы! Минареты – наши копья! Купола – наши шлемы!

Никто не противоречил, только доходяга Тёща сказал ни к селу ни к городу:

– Я жил в двухкомнатушечной клетке! С женой, двумя дочками и тёщей, будь она неладна! Пахал на двух работах, а денег – с гулькин нос!

Лом вздохом подтвердил:

– Хотел бы я на эту Гульку посмотреть – какой у неё, проклятой, нос?!

– Тигр-ра на душмана похожа, эли, чистый мусульманский р-рожа, клянусь мамой-джан!

Вдруг Лебский, отвечая на какие-то свои мысли, прогнусавил:

– Народ побунтует лет десять, а потом править будет новый Сталин. – Никто не понял, к чему это сказано.

Бутылка опустела.

Кока пошёл к двери, постучал. В кормушке явилась морда вертухая.

– Харитон, дорогой наш человек, выпить есть чего?

– Эй, сколько там осталось? – обернулся Харя в коридор. – Бутылка?

Отдав пять долларов и сказав Харе, что с него ещё бутылка, а то слишком жирно выходит, Кока получил пластиковый “Нарзан” с тёплой водкой, понёс на стол. Все оживились. Гагик спустил сверху кусок бастурмы.

– Для завтр-рам пр-рятал, бана, но р-раз такой дело, бр-ратья… Мы тоже вор-ронов не лыком шьём! Залетим в небо, как Юр-ра Гагур-р-рин!

– Аха, ещё Гагурян скажи! – искоса бормотнул Лом, занимаясь с Хабой перетягиванием рук.

Доходяга Тёща сметал крошки со стола, наводил порядок, Трюфель ушёл варить чифирь. Рудь что-то ворчал с верхних нар. Придурок вздыхал у параши.

После очередной стопки Кока, подобрев, указал на придурка:

– Дадим ему, пусть выпьет! Тоже человек! – Но Замбахо возразил:

– Какой на хер человек? Обмылок. Чмо болотное. Чушкарь. Сам дай, если очень хочешь, только не трогай его – сам в такого превратишься!

Кока оторвал картонку от коробки из-под рафинада, положил на неё хлеб с колбасой, отнёс придурку, положил рядом с ним на голые доски, где тот спал, а в его мятую кружку плеснул водки. Придурок схватил хлеб, начал, по-собачьи оглядываясь, жевать, судорожно глотать, запивая мелкими глотками, словно пил воду, а не водку.

Кавказский угол укоризненно зацокал: как можно до такого дойти?

– За что он чалится? – спросил Кока. – За что могут такого дебила посадить?

– За хер-рню какую-нибудь, эли. Кур-риц в кур-рятниках тр-рахал, бана.

Замбахо сказал:

– А мы спросим. Эй, придурок, ты за что сидишь? Цыплят воровал? В мусоре копался, где нельзя? Где твой объебон?

Придурок жевал, не отвечал, давился и что-то показывал грязными руками. Наконец вымолвил:

– Бомжара…

– А, бомж, бич! А чего тебя, вонялку вонючую, сюда кинули? – спросил грозно Тёща (избивший тёщу за то, что та положила в борщ сахар). – Где тебя поймали?

– Вокзал. Пил. Спал.

– Ну, и отправили бы в приют! Чего тюрьму бомжами забивать, чистые камеры поганить! Только грязь да тараканов разводить! – возмущался Тёща, сам не образец чистоты.

Вдруг сверху с урчанием спрыгнул Рудь, ударом ноги выбил у придурка из рук картонку с хлебом, крича:

– Знову пукнув?! Щоб твоя срака по шву розийшлася! Як дам тоби по кумполу – зараз кишки з очей полезуть!

Придурок от страха выронил кружку, закрылся руками, а Хаба недовольно поморщился:

– Эй ты, баран! Держи свои ноги при себе, понторез! Зачем без причины такую херню делать? Уймись, не то, иншаллах, плохо тебе будет! – И Рудь, злобно зыркая, полез наверх, неопределённо бормоча:

– А щоб тоби повилазило, бовдур! Для вас же хороше хотив!

– Представляю, что бы он с ним сделал, не будь нас тут! – подумал вслух Кока, испытывая жалость к этому несчастному полуживому существу (“Тоже ведь Вселенная!..”).

Замбахо отмахнулся:

– О себе думай. Обо всех не позаботишься! Сам говорил – раптеры, хищники! В жизни можно жить, как хочешь, но тут, на тюрьме, есть одно правило – выжить. А как – каждый решает сам. Все борются со своим кисметом, сколько сил хватает!

Кока удивился:

– С кисметом? Как можно бороться с тем, что уже решено? Или ты сам зарабатываешь свою судьбу? – На что Замбахо засмеялся:

– Хаба же сказал тебе – Аллах! Аллах решает всё по твоему вопросу! Касух не принимает, условки не подписывает! – А Гагик подтвердил:

– Все кассаций пишут, бана, да толк мало выходится, клянусь мамой-джан!

Да, медленно, но верно мелют жернова тюрьмы, усаживая смолотого в пыль бывшего человека на парашу и надевая ему на башку колпак шута и чмошника!..

Поздно ночью, когда прожекторы на стенах светят особенно ярко и жирная тень от решётки ложится на стену, отодвинулась занавеска, и Замбахо шёпотом спросил: