Тове Дитлевсен - Зависимость

Я рассказываю Эббе, что всегда ненавидела изменения. Рассказываю о своих переживаниях, когда мы переехали на Хедебюгаде в Вестенде — там я никогда не чувствовала себя как дома. Рассказываю, что в этом похожа на отца. Если мама и Эдвин передвигали мебель, тот всегда возвращал всё обратно. Эббе смеется и гладит мои волосы. Да ты же реакционерка, произносит он, в сущности — я тоже, хотя и радикал. Его нежный низкий голос, словно разматываясь с какой-то катушки, вьется у меня в ухе и оплетает спокойствием и постоянством. Эббе развивает свои теории о том, почему у черных людей темная кожа, а у евреев нос с горбинкой или сколько всего звезд на небе, — бесконечные темы, под которые я часто засыпаю, как ребенок — под монотонную колыбельную. За окном — злой и сложный мир: его нам не пересилить, он хочет смести нас прочь. Полицию немцы расформировали, и Эббе вступил в гражданскую оборону [10] Civilbeskyttelse (или CB) — отряды защиты гражданского населения, сформированные в Дании в годы немецкой оккупации. . Она должна стать своеобразной заменой полиции. Там носят синюю униформу с покатыми плечами, фуражка Эббе велика — он напоминает солдата Швейка, и его разговоры об участии в освободительном движении я не воспринимаю всерьез.

В девять месяцев Хэлле впервые поднимается в детском манеже, тяжело дыша и покрякивая от напряжения. Она стоит покачиваясь, крепко схватившись за прутья, и издает пронзительный возглас радости. Я наклоняюсь, чтобы похвалить и погладить ее, как вдруг неожиданно мой рот наполняется жидкостью — нужно скорее бежать, чтобы меня стошнило. Я убеждаю себя, что наверняка что-нибудь не то съела, и от страха перед беременностью у меня подкашиваются ноги… Если я беременна, отношения между мной и Эббе будут полностью разрушены.

Вы на втором месяце, сообщает доктор Херборг, мой лечащий врач от фонда медицинского страхования, и снова садится — вечный занавес между мной и реальностью неожиданно темнеет и становится серым, как паутина. На халате врача не хватает одной пуговицы, из ноздри торчит длинный черный волос. Но я не хочу этого ребенка, с горячностью заявляю я, это произошло по ошибке. Должно быть, я неправильно вставила диафрагму. Врач улыбается и смотрит на меня без всякого сочувствия. Боже мой, произносит он, вы себе представляете, сколько детей было рождено по ошибке? Но матери всё равно всегда им рады. Его нельзя удалить? — спрашиваю я осторожно, и улыбка сразу же исчезает с его лица, словно отпустили туго натянутую резинку. Я таким не занимаюсь, холодно отвечает он, как вам известно, это нелегально. Тогда я иду к маме, которая, уверена, меня поймет. Она на кухне раскладывает пасьянс. Ох, произносит она, узнав о моем деле, от него же можно легко избавиться. Купи в аптеке касторовое масло, выпей разом — ребенок и выйдет. Я так проделывала дважды, поэтому знаю, о чем говорю. Купив касторку, я усаживаюсь за кухонный стул напротив мамы. Стоит открыть пробку пузырька, как вокруг распространяется тошнотворный запах, и я мчусь в ванную, где меня рвет. Других советов у мамы нет, и я направляюсь в министерство на работу к Лизе и поджидаю ее у стены здания. Зеленая крыша Биржи слабо светится в сумерках, и я думаю о Пите и наших прогулках по темному городу после встреч клуба. Тогда я еще не была беременна, и если бы осталась с Вигго Ф., то и не забеременела бы никогда. Люди идут себе, не обращая на меня внимания. Женщины проходят мимо — кто с коляской, кто без, кто держит за руку маленького ребенка, кто нет. Лица у них замкнутые и спокойные, и внутри них не растет что-то, о чем они и знать не желают. Лизе, кричу я, когда та направляется ко мне. Он отказался, что же мне теперь, ради всего святого, делать? По пути к трамваю я рассказываю ей об отвратительном касторовом масле моей мамы — о таком средстве Лизе раньше никогда не слышала. Вместе с ней я иду забрать Кима у ее матери — уважаемой женщины в платье до самого пола и чепце, под которым она скрывает проплешину. Кажется, она родила десятерых, потому что отец Лизе не желал, чтобы люлька пустовала, и мнение женщины на этот счет никого не интересовало. Дома Лизе призывает меня не впадать в панику: еще есть время, чтобы найти выход. Она обещает спросить одну девушку в офисе, которая год назад нелегально избавилась от беременности. К сожалению, сейчас коллега болеет, но как только выйдет на работу — Лизе достанет адрес. Доктор Леунбах, Лизе знает наверняка, этим сейчас не занимается, так как недавно сидел из-за подобных операций в тюрьме. Может быть, у Нади есть чей-нибудь адресок, спрашивает она, но я забыла, где та живет со своим моряком. Точно, откладывать нельзя, отвечаю я отчаянно, нужно что-то предпринять: если буду подряд набирать номера из телефонной книги, то на кого-нибудь наткнусь. А тем временем и девушка, у которой есть адрес, выздоровеет — не стоит терять надежду. Лизе задумчиво смотрит на меня: ты серьезно считаешь, спрашивает она, что еще один ребенок — это для вас настолько ужасно? Лизе совсем меня не понимает. Я не хочу, пылко объясняю я, чтобы со мной произошло что-либо против моей воли. Всё равно что угодить в ловушку. И наш брак просто-напросто не выдержит новой фригидности из-за кормления грудью. Я снова не выношу прикосновений Эббе. Когда я возвращаюсь домой, он рассказывает, что связался с движением сопротивления и будет готовиться к борьбе за свободу, пока немцы не капитулируют и не уберутся из страны. Никто не верит, что они так просто сдадутся. Но и в победу Германии уже никто не верит, особенно после разгрома под Сталинградом. Я раздражаюсь: мне наплевать, что ты собираешься играть в солдат и разбойников [11] Røvere og soldater — «разбойники и солдаты», детская игра, датский вариант «казаков-разбойников». , я занята другими вещами. Эббе признаётся, что не в восторге от идеи удалить ребенка. Это может быть опасным для жизни, говорит он, и найти адрес врача он мне ни в коем случае не поможет. Отвечать мне не хочется: он совершенно в этом не разбирается, и я не знаю, что в нем нашла.

На следующий день начинается моя врачебная одиссея. За день я успеваю попасть лишь к двум: они принимают в одно и то же время. Я сижу перед белыми халатами в своем истрепанном плаще и с красным платком на шее. Все они смотрят на меня равнодушно и недоуменно: откуда у вас вообще мой адрес? Милая фру, на свете есть много женщин в худшей ситуации. Вы замужем, и у вас уже есть один ребенок. Вы ведь не хотите, спрашивает один из них, чтобы я делал что-то криминальное? Дверь вон там. Я опять плетусь к себе, униженная и несчастная, захожу к матери Эббе за Хэлле, дома безучастно ее кормлю, укладываю в кроватку и снова беру на руки. Звонит телефон, и чей-то голос произносит: это Яльмар, а Эббе дома? Я передаю трубку Эббе, тот отвечает односложно. Затем надевает доставшееся ему от отца пальто с дурацким хлястиком на спине, высокие резиновые сапоги — на улице дождь — и низко надвигает на лоб шляпу, которую обычно не носит. Под мышкой — папка, выражение лица у Эббе такое, словно в ней динамит. Побледнев, он спрашивает: у меня подозрительный вид? Нет, отвечаю я безразлично, хотя он и выглядит так, что даже ребенок издалека поймет: что-то сомнительное в нем есть. Он уходит, и я продолжаю листать телефонную книжку — страница за страницей. Но найти таким способом врача для аборта — всё равно что отыскать иголку в стоге сена, и через несколько дней я сдаюсь. Я понимаю, что вступаю в гонку со временем, потому что после трех месяцев беременности делать аборт никто не согласится. По вечерам Лизе сложно поймать: после работы она проводит время со своим юристом. Оле вмешивать не хочется, ведь он разделяет мнение Эббе. Мужчины так далеки от моего мира — за пределами его границ. Они кажутся чужеземными созданиями, словно прибывшими с другой планеты. Им никогда не доводилось ощущать что-то в собственном теле. У них нет хрупких, уязвимых органов, где комочек слизи мог бы поселиться, словно опухоль, и жить своей собственной жизнью независимо от их воли. Как-то вечером я собираюсь к отцу Нади узнать, где та поселилась со своим моряком. Оказывается, они занимают подвальную квартиру на Остербро, и я сразу еду туда. Они ужинают, и Надя гостеприимно предлагает присоединиться. Но от запаха еды меня тошнит, и я практически ничего не ем. Надя остригла волосы, у нее появилась покачивающаяся походка, словно она идет по палубе. Моряка зовут Айнар, и он всё время использует одни и те же выражения: «совершенно верно», «вот такие дела» и так далее. И Надя стала так говорить. Когда она слышит, с чем я пришла, то обещает раздобыть таблетки хинина. С их помощью она как-то сама прервала беременность. Но вполне может быть, что понадобится несколько дней, это совсем непросто. Я тебя отлично понимаю, добавляет она, возвращаясь мыслями в свое прошлое. Не переносишь и мысли, что у него есть глаза и пальцы на руках и ногах и ты ничего не можешь с этим поделать. Пялишься на других детей — но и это не спасает. И сложно думать о чем-либо, кроме как снова остаться наедине со своим телом.