Наталья Литтера - Пять лепестков на счастье [litres]

Любовь Николаевна закончила свою речь, и теперь оба молчали. Она кончиком узкого ботинка старалась поддеть кленовый лист, Надеждин следил за ее попытками. Сентябрьское солнце еще припекало.

– Мы ведь с вами больше никогда не увидимся, – медленно проговорил он, одновременно осознавая истинность этих слов.

– Я знаю. Потому и решилась сказать все.

Она оставила лист в покое, подняла глаза и протянула ладонь:

– Я вас не забуду.

Он в последний раз поцеловал ее руку. Она в последний раз пожала его пальцы. Это была очень долгая минута, вмещающая в себя тысячи других минут, часов, месяцев и даже лет.

Каждый пытался запомнить друг друга навсегда, каждую черточку и вот это прикосновение.

– Мне пора, Андрей Никитич. Прощайте.

– Прощайте, Любовь Николаевна.

Ее тонкий силуэт еще долго был виден на дорожке аллеи.

Всю ночь Любовь Николаевна промучилась без сна, вспоминая встречу и свои слова, которые теперь, в темноте, казались глупыми.

«Зачем я все это ему наговорила? Опять про счастье… – думала она, ворочаясь. – Болтала без умолка. Это от волнения. Он про детей начал говорить и не знал, не знал ведь, что та девочка, которую видел, – его дочь».

Она мучилась и от сказанных слов, и от того, что не сказала ему про Машу, и наконец решила, что напишет письмо и, может быть, даже вложит в послание фотографию дочери.

Утром Любовь Николаевна открыла шкатулку, в которой хранилась брошь. Это был единственный раз в жизни, когда она ее надела. Надела для того, чтобы сделать фотографию. К своему походу Любовь Николаевна готовилась тщательно: белая блузка с кружевами, новая юбка, красиво уложенные волосы. Девочек нарядила. Снимок с одной Машей будет выглядеть слишком подозрительно.

В итоге был сделан портрет Любови Николаевны с детьми. Фотографическая карточка получилась на редкость удачной.

А вот сама идея с отправкой письма и портрета – очень глупой. Зачем? Для чего? Что она подумала бы на месте другого человека, получив такое послание? Оскорбилась бы. Что же подумает он? Никуда не годные мысли приходят по ночам и мучают.

Любовь Николаевна сидела в своей комнате, рассматривала фотографию и старалась успокоиться.

Все вернулось, и теперь только время способно заставить опомниться, она это точно знала. Только время направит жизнь на прежний путь, оставив в сердце память, ту самую, о которой она рассказывала Надеждину.

Любовь Николаевна макнула перо в чернильницу и, перевернув карточку, написала на обороте: «Не стоит ворошить прошлое, его надо хранить». Именно так.

Потом она посмотрела на открытку и подумала, что еще пара таких записей – и получится целый дневник. Дневник ее жизни.

Любовь Николаевна убрала свое прошлое вместе с брошью, открыткой и фотографией в шкатулку, надежно заперев его на ключ.

– Только время… – тихо бормотала она, разговаривая сама с собой. – Надо постараться как-то пережить первую пору, а потом ничего, уляжется. Будет полегче… обязательно…

А следующей весной Любовь Николаевна посадила свои первые кусты сирени.

Саша шла домой. Бесконечный, изматывающий день подошел к концу. Ощущение – что к концу подошла жизнь.

Сейчас еще несколько шагов, потом подъезд, лестница, дверь – и можно будет уединиться и вволю наплакаться.

Там наверняка неприбранная кровать. Это все, что осталось от Димы.

Саша открыла дверь ключом, зажгла в коридоре свет и устало присела на пуфик. Сил не было даже разуться. По щекам заструились уже ничем не сдерживаемые слезы. Она вдруг поняла, что не может заставить себя подняться и пройти в комнату. Потому что придется смотреть на кровать. При этой мысли Саша всхлипнула и закрыла лицо руками. Плакать тихо не получилось, сдерживаемая целый день боль требовала освобождения, она вырывалась, выплескивалась наружу вместе с рыданиями.

– Саша, Сашенька, что случилось?

Теплые руки коснулись плеч, знакомый взволнованный голос прозвучал совсем рядом. Саша отняла ладони от лица.

– Т-т-ты?

– Я.

– Ч-ч-что ты тут делаешь? – Язык совсем не слушался.

Хотела спросить, как он здесь оказался, но вспомнила, что сама оставила утром ключи.

– Готовил ужин. Подумал, ты наверняка голодная придешь. Что случилось, скажи?

– Я думала, ты уехал. – Она потянулась к Диме, обняла его за плечи и снова заплакала, не стесняясь, вздрагивая всем телом.

– Ну что ты, – шептал он на ухо, сидя рядом и гладя ее по голове. – Как я мог уехать? Разве я теперь тебя оставлю?

– Не оставишь? – всхлипывая, спросила Саша.

– Ни за что.

– Я так испугалась, что ты уехал, что теперь совсем все, понимаешь? Совсем все… Это очень страшно.

– Очень, – согласился он.

– А я жить с тобой хочу, я ребенка родить хочу, я люблю тебя.

Он прижал Сашу к себе крепко-крепко и ждал, когда закончатся слезы. Гладил по голове, целовал волосы и шептал много важного про то, что тоже очень любит, и что у них все впереди, и он увезет ее с собой, и у них обязательно будут дети. Обязательно.

– Правда? – шмыгая носом, спрашивала она.

– Конечно, правда.

Прошло немало времени, прежде чем Саша поднялась на ноги, сняла туфли и прошла в ванную умыться, а потом заглянула на кухню. Только там она почувствовала, как вкусно пахнет.

А на столе – тарелки, приборы, бутылка вина и два высоких бокала. Саша подняла крышку со сковороды и с удивлением посмотрела на Диму:

– Мясо? Отбивные? Ты умеешь готовить?

– Я многому научился, – улыбнулся он, и она смотрела, как собираются морщинки в уголках любимых глаз.

– И я важнее машины? – Глупый и животрепещущий вопрос.

– Машина была отремонтирована еще в субботу до обеда, – прозвучал тихий серьезный ответ. – Я остался здесь из-за тебя.

Снова защипало в глазах. Неужели это правда? Неужели они начинают все сначала, вместе? И где-то там, в груди, где бьется сердце, зародилась сумасшедшая надежда и отчаянная вера в счастье.

Саша закрыла сковороду крышкой и обняла себя руками:

– Дима, мне очень страшно.

– Почему?

Он подошел, обнял со спины, как вчера на берегу, и переплел свои пальцы с ее.

У него были теплые руки, а у нее ледяные, и он поднес их к своим губам и стал дуть, отогревая.

Саша закрыла глаза. Это ведь не сон?

– А вдруг у нас снова ничего не получится? Говорят, дважды в одну реку не входят.

– А мы войдем в другую, – пообещал Одинцов. – Мы оба поумнели на три года.

Он любил утро. Любил просыпаться раньше, смотреть, как она спит, и гадать, какие сны видит.