Андрей Дмитриев - Этот берег

И Татьяна рассказала, как могла, а я перескажу здесь, как смогу.

Я ошибался, некогда предположив, что Наталья смирилась с бедой и сдалась. Она и не думала сдаваться, просто окаменела, как Ниоба, и втайне ото всех погрузилась в изучение иных методов поиска пропавшего внука… Среди реклам в газете «Сегодня» она набрела на объявление: « Услуги ясновидца-экстрасенса. Розыск пропавших людей, животных и реликвий ». Подобных объявлений была прорва в любой газете, на любом столбе, все — с обещаниями, заверениями и похвальбой, а это — ничего не обещало, кроме отказа от вознаграждения в случае неудачи. Необычное обещание убедило Наталью, что она имеет дело не с бессовестным мошенником из тех, кто наживается на чужом горе. Она набрала номер телефона, указанный в объявлении, и в Борисовку приехал экстрасенс из города Пирятина. Долго-долго он бродил по округе со стеклянной палочкой в руке — вертел палочку, вздыхал и думал, устал. Присел на пенек, закрыл глаза, потом открыл; с таинственным прищуром принялся разглядывать свою стеклянную палочку, подставил ее солнечным лучам и, наконец, сказал: «Вижу велосипед. Рядом с большой водой. Где тут у вас большая вода?». В сопровождении Натальи и ее мужа Гната экстрасенс прошел туда-сюда по берегу над и под обрывом, оглядел холмы и кусты базы, после чего предложил перенести поиски на соседний, невесть кому принадлежащий участок леса. К поискам присоединились один за другим: Авель, Агнесса, Татьяна и Варвара…

— И я нашла велосипед! — гордо закончила Татьяна свой рассказ.

— Нет, это я нашла велосипед, — сухо возразила ей Агнесса.

— Да хватит вам, — перебил я. — Не важно кто. Важно, что вы нашли велосипед.

Из дому вышел Авель со стаканом виски, сел на крыльцо и сказал мне:

— Обколотым антибиотиками не предлагаю. — Потом спросил: — Ты веришь в экстрасенсов? Веришь в то, что они существуют?

— В физические тела, которые называют себя экстрасенсами, конечно, верю, — ответил я. — В метафизические — нет.

— Старый циник, — сказала Агнесса.

— Да уж, ты бы не мудрил, — поддержал ее Авель. — Он же, заметь, нашел велосипед! — и, как бы ставя точку в разговоре, выпил свой стакан до дна.

Найденный велосипед нельзя было считать вполне удачей, и Гнат решил было, что экстрасенсу будет довольно и половины оговоренной суммы, но Наталья воспротивилась, Гнат с ней спорить не решился, экстрасенс получил все пять тысяч гривен — с чем и отбыл под Полтаву, в свой Пирятин.

…Пламя костра опало; дышали угли. Из тьмы возник участковый Зубенко, подсел, сказал устало:

— Не нашли, — взял из рук Агнессы тарелку неостывшего жарк о го и принялся молча есть. Угли мерцали, потом понемногу погасли, и мы разошлись.

Уснуть мне дали, но выспаться не пришлось; я был разбужен голосами Авеля и Варвары. Их слов из-за холма было не разобрать, но разговор шел на повышенных тонах — и оборвался вмиг: должно быть, Авель и Варвара скрылись в доме, откуда уже не было слышно ни звука.

Часы показывали полночь, я попытался вновь уснуть, да без толку. Лежать в ночи тупой колодой, пересчитывая баранов, рекомендованных бессонному воображению, показалось мне оскорбительным. Я встал, зажег настенную лампу, достал из прикроватной тумбочки тетрадь, к ней гелевую ручку, и поелозил тумбочкой по полу, устанавливая ее перед собою так, чтобы придать ей статус письменного стола. Навис над разлинованной в клетку страницей и замер в ожидании, когда ночной влажный ветер выдует из головы труху, когда все эти бессонные бараны разбегутся и освободят простор для чего-нибудь осмысленного и основательного. То есть не для того пустого, что я привык себе наборматывать и даже иногда обрывочно записывать, но для чего-то неизбежного, последовательного, чего-то с признаками умысла и замысла… Однажды (но всего лишь раз) я уже был обуреваем этой самонадеянной, заведомо самодовольной жаждой. На мою тогда еще полупустую голову, на голое мое, тогда еще неопытное сердце свалилось вдруг неодолимое желание создать нечто такое, то есть такое что-то сочинить, в чем было бы все объято, все объяснено — да так, чтоб всех обставить.

Случилась эта дурь со мной, или дурня, как украинцы говорят, в прекрасном Ленинграде, в мою студенческую пору. И мне, как облачко, спустившееся с небес, уже мерещился герой — конечно, одинокий, неприкаянный, понятно, бедный питерский студент. Один лишь только я и видел это облачко, там, где никто другой не мог его увидеть: в духоте аудитории, в сыром трамвае, в тусклом коридоре ночного общежития, над стоячим столиком в углу кофейни, прозванной Сайгоном, в подвальной рюмочной на Чернышевского, в кафе-мороженом «Север», упрямо прозываемом коротким гордым словом «Норд», а в дни стипендии — в новооткрытом ресторане «Демьянова уха» на Горького, где, к слову, мне и был привит вкус к умело приготовленной пресноводной рыбе… Я щурил глаз, и морщил лоб, и покусывал карандаш, но облачко нигде, даже после двух-трех рюмок, не спешило обрести в моем воображении очертания живого человека, и самое досадное, что и после шести не собиралось подарить свою историю. Не получалось у меня ее придумать — и негде было ее взять. Хотелось бы из жизни, но жизнь вокруг была не той, что мне хотелось…

Конечно, можно было не из жизни. Казалось бы: перед тобой тысячелетняя литература, кладовая историй, распахнутая для всех, — черпай и выгребай оттуда что захочешь… На нашем факультете только тем и занимались, что в любой прочитанной истории выискивали следы других прочитанных историй, — потом делились результатами своих выискиваний, чаще всего успешных… Пересочинить любую из прочитанных историй и попросту ее присвоить — невозбранно: тебя поймут, оценят; тебя, быть может, и одобрят, глядишь, и восхитятся…

Одно меня смущало: неотчетливость границы между эхом, между, скажем так, ауканьем, между воздушным поцелуем, посылаемым поверх веков и языков (точнее будет все же: сквозь века и языки) одним сочинителем другому сочинителю, — и, извините, мародерством… Все, что меня смущало, — мне мешало; так я был тогда устроен. И я задал себе вопрос: что общего у всех без исключения историй, как из жизни, так и из литературы? Ответ мне показался очевидным: нет в мире ни одной истории без предыстории, которая предшествует любой истории. Всякая история венчает собой предысторию и вытекает из нее. Произрастает из нее, как бы я теперь сказал… В истории как таковой все связано, взаимообусловлено, последовательно; в ней есть начало и конец, а предыстория — это случайное и хаотичное нагромождение событий, из которого, по правде говоря, вполне возможно выудить, вылущить и связать любую настоящую историю.

И я начал сочинять предысторию моего героя, громоздить, как мне на ум пойдет, ее события — в надежде выудить когда-нибудь из них, связать из них его историю. Худо-бедно дело шло, но в конце концов я уперся в главную особенность всякой предыстории: она значительно длиннее собственно истории; если история должна иметь начало и конец, то предыстория стремится к бесконечности. Первостепенное умение настоящего писателя в том и состоит, чтобы бесконечную предысторию рассказать предельно сжато, предоставляя собственно истории, на деле, может, и короткой, столько простора, сколько она того потребует. А ненастоящий писатель, то есть писатель неумелый, тонет в предыстории, как в бескрайнем и бездонном болоте, порою так и не добираясь до начала собственно истории, ради которой вроде бы и взялся за перо… Вот и я утонул в предыстории, так и не приступив к тому, чтобы превратить мое небесное облачко в героя. И оно меня покинуло, испарилось, вернулось к себе на небо. Желание писать у меня пропало. Ряд своих соображений о соотношении историй с их предысториями я предложил в качестве темы своей курсовой работы. Обосновать ее на факультете мне не удалось, и мне было отказано…