Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Еще Пэйсюань унаследовала от дедушки почти фашистскую самодисциплину, которую называла “необходимыми ограничениями”. Утром, проснувшись, она тут же вскакивала с постели. Пообещав себе, что посмотрит телевизор тридцать минут, никогда не оставалась перед экраном дольше, и даже если фильм шел к концу, она безжалостно его выключала. Как-то мы разговорились после ужина, а потом она вспомнила, что пора подавать фрукты. Посмотрела на часы, было уже полдевятого, время фруктов прошло ровно в восемь, и Пэйсюань объявила, что есть не будет. В довершение всего оказалось, она носит брекеты, точнее, элайнеры, которые нужно снимать перед едой.

– Тебе же в детстве исправили зубы? – спросила я.

В те годы у Пэйсюань стояли проволочные брекеты, и при разговоре ее рот посверкивал металлом.

– Снова появилась щель, надо еще немного поносить, – объяснила Пэйсюань. – Никакой успех не дается раз и навсегда.

Я этой щели не видела, зубы Пэйсюань были ровные, как костяшки мацзяна [6] Мацзян (или маджонг) – китайская азартная игра для четырех игроков. . Она рассказала, что иногда машинально давит на зубы кончиком языка, а элайнеры помогут избавиться от этой дурной привычки. Оказывается, и у нее тоже есть дурные привычки, она тоже делает что-то машинально. На моей памяти Пэйсюань даже спала, не теряя бдительности. Она подошла ко мне вплотную, попросила открыть рот.

– Тебе тоже надо поставить элайнеры.

– Нет уж. Если даже спать придется с пластиком во рту, во мне ничего живого не останется.

Как-то раз она вернулась из магазина с двумя бутылками красного вина. Сказала, что вечером можно будет немного выпить. Я обрадовалась: наконец у нас нашлось общее увлечение. Пэйсюань досуха протерла бокалы, поставила их рядышком на столе, налила в каждый вина, ровно три сантиметра от дна, и заткнула бутылку. Я сразу поняла, что у нас с ней разные представления о том, что такое “немного выпить”. Наливая вино, она не сводила глаз с бокала, словно на нем нарисована шкала, а у нее в руках пузырек с сиропом от кашля. Когда Пэйсюань заснула, я достала початую бутылку, вытащила пробку и допила вино в одиночку.

Проснулась я ближе к обеду. Голова побаливала, я вышла в общую комнату, Пэйсюань сидела за компьютером, отвечала на письма.

– Ты, наверное, не помнишь, что было вчера? – спросила она, не отрываясь от монитора.

– Я напилась?

– Я встала ночью, а ты лежишь на полу. Бокал разбился, весь пол в стекле.

– Извини, я не умею пить. – Растирая виски, я заметила у себя на руке большой синяк.

– Еще как умеешь. Ты допила початую бутылку и открыла вторую, в ней тоже ни капли не осталось.

– Да? – Мне смутно вспоминалась вчерашняя ночь, как я с бутылкой в руке брожу по квартире в поисках штопора.

Беспокойно глядя на меня, Пэйсюань спросила:

– У тебя тоже появилась склонность к злоупотреблению алкоголем?

Тоже. Этим своим “тоже” она вынуждала меня вспомнить о папе.

– Наверное, – ответила я.

– Почему? – Она все смотрела на меня. – Почему ты не пытаешься бросить? Можно пройти лечение, в США есть специальные центры, в Китае тоже должны быть.

– Мне нравится пить, так я меньше себя ненавижу.

Я не сказала, что эта привычка – часть скудного наследства, доставшегося мне от папы. Опьянев, я всегда чувствую, что он где-то рядом.

– Не ожидала, что ты так изменишься. – Она покачала головой. Страдание было не к лицу Пэйсюань, шрам на ее щеке кривился. А что будет, если она зарыдает или рассмеется, – “сколопендра” выскочит из-под кожи? Наконец я поняла, почему у моей сестры всегда такое бесстрастное лицо. Это выражение подходит ей лучше других, с ним шрам остается в покое.

Больше она не приносила домой вина. Иногда по вечерам я ходила выпить с друзьями. Заметив, что я укладываю волосы или крашусь, собираясь на выход, Пэйсюань очень сердилась. Ее раздражение было сложной природы: она походила то на мать, которая не может справиться с выходками дочери, то на маленькую девочку, обиженно наблюдающую за тем, как мама наряжается на свидание. Сама она никогда не красилась и почти не ходила на вечеринки. Пэйсюань часто жаловалась, что американцы тратят уйму времени на бессмысленные сборища, потому они и глупеют день ото дня. Наверное, посмотрев, как я живу, она поняла, что Китай недалеко ушел от Америки – люди во всем мире неудержимо глупеют.

Перед выходом я стояла у зеркала, примеряя одежду, снимала одно платье, надевала другое, раздумывала, в каком пойти. Отвернувшись от монитора, Пэйсюань наблюдала за мной. Я не спрашивала ее мнения, но она все равно говорила, что эти наряды никуда не годятся.

– Главное в одежде – материал, вещь должна быть удобной.

Как-то раз меня позвали на собеседование в редакцию модного журнала, и по указке Пэйсюань я вместо платья и туфель на каблуках надела ее строгий черный костюм и кожаные туфли на плоской подошве. Она сказала, что работающей женщине на официальные мероприятия уместнее приходить в брюках. Собеседование кончилось отказом, главный редактор наверняка решил, что я не имею ни малейшего представления о моде.

Умываясь, я всегда видела в зеркале белье, развешанное над ванной. Наши лифчики висели рядком, прижавшись друг к другу и безуспешно пытаясь изобразить дружбу. Мои – сплошь бордовые или нежно-розовые, с чашечками в виде узких полумесяцев, обшитых дешевым кружевом или атласом, между чашечек – маленький бантик, а на нем бусинка, которая не переживет и двух стирок. А у Пэйсюань все лифчики белые, из практичного, впитывающего пот хлопка, и модель одинаковая, максимально закрытая, на материал производитель не скупился – сбоку ткань доходила почти до подмышек. Я подозревала, что Пэйсюань просто пришла в магазин и смела с полки все закрытые лифчики своего размера.

Однажды, переодеваясь, я услышала за спиной ее угрюмый голос:

– Какой нарядный лифчик, это чтобы перед мужчинами красоваться?

– Почему перед мужчинами? Ты сама разве в зеркало не смотришь?

Она и правда не смотрелась в зеркало. Наверное, дело было в шраме, из-за него Пэйсюань не хотела видеть свое отражение. Жизнь без зеркал превращала ее в диковатую несформировавшуюся девочку. Иногда на ее лице даже проступало детское выражение, только счастливого блеска в глазах уже не было. Помню, как на утренней линейке по понедельникам Пэйсюань со знаменем в руках шагала к флагштоку, на солнце ее белая кожа почти слепила, от стройного силуэта веяло чем-то волнующе девичьим, и я была уверена, что все мальчики школы должны немедленно в нее влюбиться.

Однажды вечером мы впервые заговорили на довольно интимную тему. Обычно между двоюродными сестрами такие разговоры в порядке вещей, но у меня все равно было чувство, что я обидела Пэйсюань своим вопросом.