Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Я не первый раз видел, как женщина обтирает моего дедушку. Это делали все медсестры, которые за ним присматривали. Но совсем иначе. Они обтирали его второпях, небрежно, им хотелось одного – поскорее закончить свою работу. А эта женщина была невероятно терпелива, казалось, она старается работать как можно медленнее, растягивает каждый шаг. Даже не заметила меня, хотя сидела лицом к двери. Она была так сосредоточена, поглощена своим занятием, словно нет на свете ничего важнее, чем обтирать моего дедушку.

Закончив, она поставила термос на подоконник и приоткрыла окно. Только тут я заметил, что оно было закрыто, – наверное, женщина боялась, что дедушку продует, пока она будет его обтирать. Прислонившись к подоконнику, она достала из кармана брюк сигареты и закурила. С карниза, хлопая крыльями, слетел голубь, она оглянулась и посмотрела в окно.

Наконец я смог успокоиться и внимательно ее изучить. Пожалуй, она была тетиной ровесницей, уже не очень молода, но ее кукольное личико больше подошло бы юной девушке. Рассеянный взгляд, впалые щеки и опущенные уголки рта на этом личике казались чужими, на них было невозможно смотреть без боли, хотелось отмотать время назад и увидеть ее молодой. Волосы женщины были наспех собраны в пучок на затылке, но по бокам свисало несколько длинных прядей, доходивших до плеч. Одета она была в синюю рубашку из плотной ткани, длинную и широкую, с небрежно закатанными рукавами.

Белого халата на ней не было – вряд ли она штатная медсестра. Да я и не поверил бы, что в старом корпусе есть такие ласковые сестры. Тогда кто она такая? Сердобольная женщина, решившая поработать волонтером? Добрая монахиня из соседней церкви? Я строил разные догадки, но на самом деле не очень хотел знать ответ. Перед глазами до сих пор стояли ее руки, обтирающие дедушку, я вспоминал каждое ее движение и то, как оно отдавалось в моем теле.

Когда она затушила сигарету, я развернулся и ушел. Потому что женщина явно собиралась домой, а я не хотел, чтобы она меня увидела, тогда пришлось бы объяснять, что человек на больничной койке – мой дедушка. Узнав, что этого больного навещают родственники, она может подумать, что о нем есть кому позаботиться, и перестанет приходить. Я должен был уйти, чтобы потом снова ее увидеть. Но далеко я не ушел, спрятался у фруктовой лавки рядом с воротами больницы и наблюдал оттуда, как она в одиночестве выходит на улицу, медленно пересекает дорогу и идет к автобусной остановке. Приехал одиннадцатый автобус и увез ее с собой. На остановке появились новые люди, один человек топтался там, где только что стояла она. Я подождал еще немного и пошел домой. Увижу ли я ее снова? Сердце изнывало от неизвестности. Только у подъезда я неожиданно вспомнил, зачем ходил в триста семнадцатую палату, вспомнил, что решил сбежать из дома, вспомнил про отдельную комнату. Но все это было уже неважно. Меня переполняли такие возвышенные чувства, что все обиды и огорчения казались пустыми.

Она приходила каждый день. В четыре часа пополудни. Проводила в палате примерно полтора часа. Обтирала дедушку, кормила его через трубку в носу, меняла одежду и подгузники, делала всю работу санитарки. Какое-то время я наблюдал за ней, прячась за дверью, потом перемещался к фруктовой лавке и стоял там, пока одиннадцатый автобус не исчезал из виду. Примерно через две недели я оказался в больнице раньше обычного и мы столкнулись в коридоре – она вышла из палаты набрать воды в термос. Я растерялся, стал сбивчиво объяснять, что человек в палате – мой дедушка. Она сказала: Чэн Шоуи чувствует себя хорошо, ступай домой. Я попросил: можно мне побыть тут немного, я давно его не видел. Она сказала: да ты ведь вчера приходил. Тут я прикусил язык. Мальчик, сделай мне одолжение, сказала женщина. Сходи набери воды. Я взял термос и сказал: меня зовут Чэн Гун. Она кивнула: понятно. Но когда я вернулся, снова назвала меня мальчиком и велела поставить термос рядом с тазом. Я поспешно налил в таз горячей воды и сразу схватился за полотенце – боялся, что иначе она меня прогонит. Потом она обтирала дедушку, а я стоял рядом и смотрел. Теперь я находился совсем близко к ней, к ее рукам, от вида которых сердце мое тонуло в тепле. Я сказал: моего дедушку изувечили злодеи, раньше он служил в Освободительной армии, был искусным снайпером, в честном поединке он бы им ни за что не уступил. И во сне он учил меня стрелять из ружья, мог подстрелить любую птицу в небе. Еще я рассказал ей о разных дедушкиных подвигах, о том, как он в одиночку бил японских чертей; некоторые истории были весьма далеки от правды, но рассказывал я убедительно. Я старался изобразить дедушку настоящим героем – может быть, тогда она согласится ухаживать за ним и дальше. Но женщина за все время ни слова не проронила, только, склонив голову, хлопотала над дедушкой, даже не знаю, слушала она или нет. Перед уходом сказала: никому не говори, что я здесь бываю. Я кивнул: понятно, добрые дела нужно держать в тайне.

С тех пор я стал каждый день приходить к ней в триста семнадцатую палату. Прогуливал два последних урока по самоподготовке, приносил домашнюю работу в палату и занимался там. Переделав все дела, женщина ненадолго задерживалась в палате, стояла у окна и смотрела на улицу. Я очень ценил эти минуты, тихонько подходил к ней и вставал рядом. На самом деле мне ужасно хотелось с ней поговорить, но я был рад и молчанию. Иногда она доставала яблоко и принималась его чистить: большой палец ложился на спинку ножичка, толкая его, ровная прозрачная лента кожуры кольцами опадала с яблока и никогда не рвалась. Женщина пристально смотрела на свои руки, ей явно нравилось это занятие. Потом разрезала яблоко, протягивала половинку мне. И каждый раз спрашивала: сладкое? Как будто сама не знала, что у него за вкус. Сладкое, отвечал я. С тех пор я полюбил яблоки.

Провожая ее однажды вечером до остановки, я не выдержал и спросил: где вы живете? Она ответила: далеко. Я сказал: дома вас, наверное, ждут на ужин. Она покачала головой. Я хотел еще что-нибудь спросить, но подошел автобус. В тот день на ней было драповое пальто в красно-зеленую клетку, очень красивое, но у меня все равно защемило сердце, такой сиротливой она выглядела в толпе.

В начале весны дедушка заболел, мы не знали, что с ним, у него постоянно держалась высокая температура, которую не удавалось сбить никакими лекарствами. Он впал в забытье и бился в судорогах, лицо стало фиолетовым, а изо рта шла пена. Женщина сказала: я останусь с ним на ночь, главное – миновать кризис, и он пойдет на поправку. Домашним ничего не говори. Я ответил: хорошо. Я и не собирался рассказывать бабушке с тетей. Не хотел, чтобы они пришли в палату. К тому же они могли потребовать у директора больницы, чтобы дедушку перевели в новый корпус. Там медсестер было много, и этой женщине не дали бы ничего сделать. Почему-то я очень ей доверял, был уверен, что она спасет дедушку. Хотя она просто делала ему компрессы со льдом да обтирала смоченными в спирте ватными шариками. Вечером температура быстро поднималась, и каждые полчаса ей приходилось обтирать дедушку с головы до ног, несколько ночей она провела без сна. Я тоже оставался в палате допоздна, пропускал все уроки во вторую смену, носил горячую воду, бегал за едой, а проходя мимо фруктовой лавки, всегда покупал для нее яблоко. Через неделю жар отступил, и дедушка каким-то чудом выздоровел. Но теперь она сама заболела и два дня не появлялась в палате. Два бесконечных вечера я ходил по палате из угла в угол, оказалось, я даже ее телефона не знаю. А если она больше не придет, где я буду искать? Когда на третий день она появилась в дверях палаты, в глазах у меня засвербело, я едва не бросился ее обнимать. Но вместо этого только пожал ей руку. Высвободив свою ледяную ладонь, она сказала: скорее неси горячую воду, иначе снова придется стоять в длиннющей очереди.