Хуан Васкес - Нетленный прах

Генерал Рафаэль Урибе Урибе, пятидесяти пяти лет, сенатор Республики, лидер Либеральной партии, ветеран четырех гражданских войн, скончался во вторник, 16 октября, в два часа пополуночи. Несмотря на холодную ночь, окна были открыты; несколько сестер милосердия молились в углу, под коллекцией раковин, которые генерал вывез из своих странствий, меж тем как две местные женщины, славные своей старательностью, начали обмывать покойника. Вода, которой поливали его голову, стекая к шее, превращалась в розоватую сукровицу, лужицами собиралась в глазных впадинах, и одна из женщин осторожно промокала ее тряпочкой и сама при этом плакала, то и дело вытирая рукавом глаза – живые и будто зловещим безмолвным эхом перекликавшиеся с мертвыми, но тоже влажными глазами генерала. Обмытого, с забинтованной головой, его положили в гроб, а гроб поставили посреди самой большой комнаты. В последующие часы взглянуть на него в последний раз приходили родственники: они плакали, как плачут по убитым, когда льются слезы ошеломления и чистой ярости, бессилия и горестного изумления, исторгаемые не только скорбью по близкому человеку, но и гневом на тех, кто мог бы предотвратить преступление, но не сделал это, кто знал, что генералу грозит опасность, и не предупредил его, боясь, должно быть, что разговорами можно накликать беду, открыть ей ворота, впустить ее к себе.

Судебные медики явились ближе к полудню того же 16 октября, как раз когда молодой скульптор снимал с генерала посмертную маску. Вскрытие производили два врача – Рикардо Фахардо Вена и Хулио Манрике – и три ассистента; они делали заметки, писали слова вроде «рана волосистой части головы» и «заднетеменная доля», потом вытащили рулетку и записали: «Направление поперечное. Двенадцать сантиметров». Потом от одного уха до другого срезали пресловутую волосистую часть и нашли тот сегмент черепа, где лезвие раздробило кость. Доктор Фахардо распорядился измерить рану (вышло восемь с половиной сантиметров в длину и четыре с половиной в ширину), а Хулио Манрике, потребовав ножницы, отстриг мозговые оболочки, скальпелем взрезал луковицу [49] Луковица <���головного мозга> (лат. bulbus cerebri) – задний отдел головного мозга, непосредственное продолжение спинного мозга. и обеими руками, словно поднимая с земли умирающую голубку, извлек мозг. Положил его на весы. «Тысяча пятьсот граммов», – сказал он. Затем медики вернули скальп на место и приступили к осмотру тела. Органы брюшной полости оказались в полном порядке, в легких не обнаружили ни малейших признаков туберкулеза и, если судить по цвету тканей, генерал за всю свою жизнь не выкурил ни одной сигареты. Врачи единодушно признали, что он мог бы прожить еще лет тридцать.

На рассвете 17-го убийц доставили на опознание тела генерала Урибе. Бдение над ним происходило в «Салон-де-Градос» – громадном каменном здании в колониальном стиле, находившемся на Шестой каррере : некогда там был монастырь, потом – первый университет, и в одной из его темниц несколько месяцев провел в заточении Франсиско де Паула Сантандер [50] Франсиско Хосе де Паула Сантандер-и-Оманья (1792–1840) – колумбийский военный и политик, национальный герой и четвертый президент Колумбии. Предполагается, что он был в курсе намеченного на 25 сентября 1828 года покушения на Симона Боливара, но из-за своих разногласий с ним не воспрепятствовая злоумышленникам. , покуда судьи пытались доказать его причастность к заговору с целью убийства Боливара. Войти в часовню, где шла панихида, и выйти из нее можно было лишь по коридорам, образованным полицейскими, а потому публика сохраняла порядок и спокойствие, тем паче что армейские чины в парадной форме тоже присутствовали здесь, сопровождая или охраняя гроб. Мимо возвышения, на котором он стоял, проходили представители всех рас, всех сословий и профессий, желавшие только отдать почившему дань любви и неутешной скорби, взглянуть на знаменитого покойника из любопытства или изложить всякому, кто готов был слушать, свою версию преступления и свой взгляд на его побудительные мотивы. Так продолжалось до тех пор, пока в сопровождении полицейского и начальника следственного отдела не появились Леовихильдо Галарса и Хесус Карвахаль.

К этому времени людей в зале оставалось уже немного, но и этого хватило бы, чтобы устроить сущее бедствие: в любой момент сподвижники и сторонники генерала, душевная рана которых взывала к возмездию, могли бы накинуться на его убийц и при всем честном народе устроить над ними самосуд. Однако ничего не случилось: никто не напал на убийц, никто не осыпал их ударами, не рвал на них одежду и не тащил по улицам на виселицу, не подверг никакому унижению, словом, никак не обидел. Когда обоих подвели к постаменту, они скользнули взглядами по лицу усопшего, ничем в этом не отличаясь от остальных. К этому часу вина обоих уже была установлена, потому что арестовавшие их агенты уверенно опознали их среди нескольких других мужчин в длинных пончо и соломенных шляпах, и вслед за тем были представлены вещественные доказательства – топорики со шнурками, продернутыми сквозь отверстия на рукоятях, и запекшейся на лезвиях кровью. Но тем не менее здесь, на панихиде, стоя над бездыханным телом своей жертвы, оба злодея, отвечая на вопросы следователя, отрицали свою вину.

Да, они знали генерала.

Нет, причина его смерти им неизвестна.

Нет, они не нападали на него.

Нет, они не знают, кто бы мог это сделать.

Получив эти показания, следователь и полицейский повели арестованных к выходу из зала. Агент шел слева, держа под руку одного из них, следователь – справа. Оба они были так погружены в свои мысли, – свидетельствует кто-то из присутствовавших при этом, – что убийцы могли бы броситься бежать, но никого как будто это не заботило – им как будто доверяли.

Уже очень давно не бывало в Колумбии столь пышных похорон. Кто-то немедля со столь свойственным жителям Боготы велиречием написал, что город обратился в Древний Рим, провожающий своего Юлия Цезаря. (Сравнение не слишком удачное: уже через несколько дней кто-то ответил в одной из газет, что Юлия Цезаря убили за то, что он был тираном.) Газеты описывали приспущенные флаги, склоненные знамена, надгробное слово архиепископа на траурной церемонии, шествие за катафалком к месту захоронения, следующие в неукоснительном порядке экипажи с венками: первый – от президента страны, второй – от папского нунция, за ним – от обеих палат, от Верховного суда, от Либеральной партии. Венков было такое множество, что аромат цветов заполнил всю площадь и сопровождал кортеж по Калье-Реаль и дальше, по Калье-Флориан. С прилегающих улиц подходили и вливались в шествие новые и новые толпы; кто-то сказал в этот момент, что Урибе теперь стал важнее Боливара. Со всех балконов смотрели женщины и дети в трауре, печальные дети, неукоснительно выполнявшие наставление – скорбеть. На кладбище девять ораторов – от сенаторов и депутатов до журналистов и военных – громогласно произнесли речи, и граждане Боготы узнали, что «отчизна отринула межпартийную рознь и в едином порыве оплакивает кончину великого человека, ставшего жертвой…» и что «над разверстой могилой смиряются страсти». На самом деле все было совсем иначе: под гладью умиротворенного благолепия и смирённых страстей, под единодушными рыданиями присутствующих близкие покойного стали замечать, что вокруг происходит нечто очень странное.