Хуан Васкес - Нетленный прах

Прежде всего это касалось расследования. Делу был дан ход, как положено, на следующий день после преступления и, опять же в соответствии с правилами, дело принял к своему производству первый муниципальный инспектор, бывший адвокат, некогда отправлявший прокурорские обязанности и, стало быть, доказавший свои профессиональную пригодность. Но едва лишь он приступил к работе, как разнеслась весть, что делом занимается уже не он: президент Республики обратился к Саломону Корреалю, начальнику полиции, с личной просьбой взять это на себя. А с каких же это пор президент предписывает, кому расследовать уголовное преступление? И как же это возможно, что расследование поручено человеку, не имеющему для этого ни должных навыков, ни знаний, ни опыта? Еще большее беспокойство вызвало то обстоятельство, что решение президента нигде не было зафиксировано – не значилось ни в каком документе, не появилось ни в одном ведомстве и вообще не обрело никаких осязаемых форм. Его словно бы и не существовало вовсе.

Начальник полиции Саломон Корреаль был более чем известен своими симпатиями к консерваторам и крутым нравом. Эта репутация тянулась за ним с начала столетия, когда он принял участие в интриге, сплетенной группой консерваторов, которые решили добиться отставки тогдашнего президента страны, восьмидесятилетнего Мануэла Санклементе, и заменить его кем-то, по их мнению, более подходящим. В памяти людей легенды причудливо перемешаны с действительностью, но по одной из версий – самой ужасной – Корреаль, в ту пору бывший префектом Гуадуаса, арестовал Санклементе, привязал к стулу, оскорблял и избивал, как будто перед ним сидел карманный воришка, а не глава государства, а потом посадил его в стеклянный ящик и выставил на полуденный солнцепек – все это, чтобы заставить его уйти в отставку. Когда Санклементе извлекли из ящика, потускневшего на яростном зное, почтенный старец был в обмороке от обезвоживания и изнеможения, однако так и не обрадовал мучителей своим отречением. Слухи о жестокости префекта Гуадуаса облетели всю страну, и, когда два года спустя президент скончался, все были уверены, что хотя умер он своей смертью, но в могилу его свели унижения и мучения, причиненные ему врагами. И в том числе – Саломоном Корреалем.

И по этой причине беспристрастность Корреаля не внушала сторонникам покойного генерала никакого доверия. Все, что он делал, было окружено мраком: едва лишь получив приказ президента приступить к предварительному следствию, он распорядился собрать все свидетельские показания, но уже через три дня снял с должности начальника следственного отдела, не дав никаких объяснений и не выслушав его возражений. Начальник, которого звали Любин Бонилья, зарекомендовал себя как человек столь же добросовестный, сколь и твердолобый, а потому отставка выглядела совершенно неоправданной. Однако вскоре Корреаль обвинил его в том, что он «втихомолку распускает слухи, порочащие правительство, и даже повторил их в некой телеграмме».

Упомянутая телеграмма уже успела стать предметом толков в столичном обществе. Вскоре после своей отставки Бонилья отправил ее своему знакомому, а тот – без спроса и позволения – опубликовал в газете. Телеграмма содержала обвинение – и притом тяжкое: «Как только забрезжил свет, меня отстранили от расследования» – и люди спрашивали друг друга, не оказался ли Бонилья на пороге какого-то важного разоблачения. Он повсюду и при всяком удобном случае в частных разговорах, которые молва потом разносила и переиначивала, жаловался, что его отстранили, как раз когда он приказал устроить обоим убийцам очную ставку; утверждал, что ему известно – сеньор Корреаль бесцеремонно вмешивался в ход допросов, присутствовал на них, хотя законом это запрещено, и даже когда убийцу о чем-либо спрашивали, подносил палец к губам, приказывая ему молчать. Впрочем, эти слухи вокруг начальника полиции скоро показались сущими пустяками, потому что уже к моменту отстранения Бонильи семья покойного генерала узнала о серьезнейшем происшествии с таинственным свидетелем по имени Альфредо Гарсия.

Этот человек лет тридцати с небольшим был одет как оборванец, носил длинные прямые волосы, а в беззубом рту блестела единственная золотая коронка. Как и другие поклонники генерала, он оказался у него в доме в ночь его смерти и с самого начала устроился в удобном месте под лестницей, где вполголоса обсуждал с другими недавнюю трагедию. У всех были собственные соображения о преступлении и о тех, кто совершил его, их высказывали вслух, и дом наполнялся гулом этих голосов. Сеньор Томас Сильва, друг семьи Урибе и владелец обувной лавки, где генерал не раз покупал себе сапоги, проходил мимо как раз в тот миг, когда Гарсия произнес, ни к кому не обращаясь:

– Знали бы власти, кто у Карвахаля и Галарсы в товарищах, совсем другое дело было бы.

– То есть? Что вы хотите этим сказать? Вам что-нибудь известно?

Другие подхватили:

– Все, что знаешь, надо сообщить полиции.

Отправились в следственный отдел. Но там сказали, что в столь поздний час показаний с них снять нельзя, так что пусть приходят завтра. Так и сделали: на следующий день, с утра пораньше, Гарсия и Сильва снова явились в полицию. Начальник, Саломон Корреаль, ждал их во дворе.

– Я уже знаю, о чем пойдет речь, – сказал он. И хлопнул Сильву по плечу. – Нам надо поговорить об этом. Подождите меня – и поговорим.

Вошел внутрь, а их оставил одних. Сильва и Гарсия думали, что он ушел за какими-нибудь бумагами или решил позвать секретаря вести протокол, и ждали его возвращения. Ждали десять минут, двадцать, час, два. Но генерал Корреаль так и не появился. Наконец они поняли, что он по неведомым никому причинам предпочел не снимать с них показания.

Несколько дней кряду соображали, как быть. Наконец один адвокат надоумил Томаса Сильву найти двух свидетелей и подать письменное заявление. Тот позвал к себе в обувную лавку Гарсию и двоих граждан – Васкеса и Эспиносу. Потом достал блокнот и перо и выложил их на прилавок. И сказал – вернее, приказал – Гарсии:

– Пиши все, что видел.

А дело было так: вечером накануне убийства Гарсия проходил мимо мастерской Галарсы, собираясь выпить прохладительного в соседнем баре, и тут увидел, что будущие убийцы разговаривают с несколькими хорошо одетыми господами в шляпах с высокой тульей. Было уже темно, и Гарсия не мог разглядеть лиц, однако удивился, что такие элегантные сеньоры в столь поздний час беседуют с двумя работягами. Разглядеть не мог, но услышал, как Галарса произнес: «Дадите, что просим, сделаем. Нет – ничего не будет». «Говори потише, – ответил ему один из господ. – Не для чужих ушей это». И они всей компанией вошли в мастерскую и закрыли дверь. Гарсии хотелось спать, но любопытство пересилило, и он около часа то стоял, притулившись у соседнего дома господина Франсиско Борды, то прохаживался взад-вперед по улице, умирая от холода. Когда же наконец вышли те, кого он ждал, Гарсия спрятался за углом и оттуда услышал голос одного из них, человека, что называется, культурного: «Ну, можно считать, мы с вами договорились?» – «Не беспокойтесь, – отвечал ему Карвахаль, а, может быть, Галарса. – Все сделаем в лучшем виде». А Галарса – или, может быть, Карвахаль – добавил: «Останетесь довольны». Свидетель вслух прочел написанное и вывел внизу свою фамилию с бо́льшим, чем нужно, количеством завитушек. Однако все это не заинтересовало начальника полиции. Никто так и не выяснил, кем были те элегантные сеньоры, беседовавшие с убийцами вечером; никто не проверил истинность показаний Гарсии.