Ольга Карпович - Сердечные истории [сборник litres]

Не знаю, как я догадалась заглянуть в ванную. И, распахнув дверь, в ужасе замерла на пороге. Он лежал на полу, ничком, разбросав тонкие хрупкие руки. Чуть в стороне валялась открытая бутылка с водой. Поначалу мне показалось, что он умер, что я не успела… Вскрикнув, я рухнула на колени, прикоснулась к нему… И отдернула пальцы – такой жар исходил от его тела. Жив! Он жив! Только очень плох. Должно быть, пошел умыться и потерял сознание.

– Очнись, Гордон! Пожалуйста!

Я попыталась перевернуть его на спину, с трудом перевалила его вдруг ставшее очень тяжелым тело. Котенок высунул мордочку из ворота куртки, и я шикнула на него:

– Сиди тихо! Сейчас не до тебя! Давай же, Гордон! Ну?

Через несколько минут мне стало ясно, что в чувство привести его не удастся. Больше того, что я зря теряю время – нужно срочно звонить в «Скорую».

Я выскочила из ванной. Сосед, который помог мне попасть в квартиру, конечно, уже сбежал, не желая контактировать с зараженным. Я заметалась по комнате. Мне нужен был паспорт Гордона и его медицинская страховка. Каким-то образом я догадалась пошарить на полке и там нашла и документы, и страховку, вложенную в обложку паспорта. Оставалось лишь найти в ней номер, по которому можно вызвать «Скорую».

В машине он ненадолго пришел в себя. С трудом поднял голову, обвел мутными, будто затянутыми тем самым туманом, что окутывал улицы во время моего к нему пути, глазами салон. Затем увидел меня и попытался что-то сказать. Врач отвел от его лица кислородную маску, и он едва слышно просипел:

– Это ты?

Позади было мучительное ожидание врачей, растянувшееся, как мне казалось, на вечность, когда я сидела на полу и держала его за недвижимую, пылающую в моих ладонях руку. Позади разговор с врачом, в котором я трясла перед ним своей справкой с результатами анализа и требовала, чтобы меня тоже взяли в больницу, разрешили стать донором плазмы для Гордона.

– Я видела его страховку, я знаю, что у вас одна из самых передовых больниц. Ведь вы делаете такую процедуру? Делаете переливание?

– Делаем, но… Нужно еще, чтобы группы крови совпали.

– У нас совпадают.

Это я знала еще с тех недолгих времен, когда мы были вместе.

– Кто вы ему? Родственница? Жена? – спросил врач, разглядывая меня с легким изумлением.

И я, хмыкнув, ответила:

– Я женщина, с которой он судится.

Все это было позади, мы уже были на пути в больницу.

Через несколько минут Гордона должны были поместить в реанимацию, а меня отправить на срочные анализы на ВИЧ и еще какие-то инфекции. А после, убедившись, что я ничем не больна, взять кровь, антитела в которой могли спасти его. Теперь я могла почти спокойно разглядывать его осунувшееся от болезни прекрасное лицо, с которого внезапно сошел налет насмешливого высокомерия. Он будто бы помолодел от страданий и казался мне теперь хрупким, прекрасным юношей, еще не испорченным славой и разгульной жизнью. Мой бедный мальчик! Только живи, только живи…

– Это ты? – хрипло выговорил он.

– Нет, не я. Тебе показалось, – мягко ответила я.

Я знала, что, увидев меня рядом с собой, он не обрадуется, не поблагодарит меня за то, что пришла ему на помощь. В памяти еще живо было, как он кричал на меня в полицейском участке, где нам довелось вместе провести ночь, срываясь с великолепного баритона на визгливый контратенор. Да, в общем, и все другие события последних полутора лет никак не способствовали тому, чтобы я, русская писательница, оказалась в квартире турецкого актера, который подал на меня в суд. Более того, схваченная за руку буквально на месте преступления, я бы сама по себе явилась доказательством всех тех преступлений, которые Гордон мне приписывал: преследований, вторжения в частную жизнь и так далее. Нет, мне точно не место здесь, рядом с ним.

В больнице Гордона сразу же погрузили на каталку и спешно повезли по коридору в сторону палаты реанимации. Меня же отправили в другое отделение и в следующий час тыкали иглой в палец, в вену. Готовили мои анализы и, наконец, убедившись, что все в порядке и моя кровь подойдет, отправили на процедуру. Мне не хотелось оставлять о себе никаких данных, но, конечно же, медсестра обязана была все зафиксировать, и мне пришлось назвать себя и предъявить паспорт.

Когда все было кончено, медсестра предложила мне отдохнуть в палате до утра, но я покачала головой.

– Нет, извините. Мне пора.

– Но вам же может стать плохо! Не вставайте! – испуганно запричитала она, увидев, что я достаю из вены катетер и поднимаюсь с койки.

– Со мной все будет в порядке, – заверила я.

Вышла в коридор и подобрала с банкетки куртку.

Я знала, что к утру Гордон, скорее всего, придет в себя и ему скажут, чью плазму ему перелили. Представляла, как его лицо, бледное, осунувшееся, исказит гримаса отвращения. Как в его затуманенных болезнью аквамариновых глазах мелькнет страх, который, несомненно, руководил всеми его действиями последние полтора года. Я до сих пор не могла понять, какие чувства испытывала к этому надменному, избалованному женским вниманием турецкому мальчишке, но одно знала точно: я не хотела, чтобы он меня ненавидел.

Но он ненавидел меня и презирал. За тот животный ужас, что приходил к нему с мыслями обо мне, за то, что ему пока так и не удалось меня сломать, прилюдно унизить и осудить. Эта ненависть не давала ему спокойно выходить из дома, заставила забросить кино, и само это невозможное больное чувство, и страх, и ложь, в которой он запутался, передавались и мне. Я до сих пор чувствовала все, что он переживал, до сих пор знала его так же хорошо, как себя.

Он был близок мне, как никто другой. Враг, которого я давно простила, ради которого была готова рискнуть жизнью. Наверное, по неизвестной причине я чувствовала себя виноватой перед ним, хотя должна была бы ненавидеть еще страшнее и глубже, чем он меня. Но сегодня, видя его, больного, хрипло вдыхающего воздух, я не испытывала к нему больше ни злобы, ни ненависти, ни обиды. Единственное, чего бы я не хотела, это видеть на его лице гримасу злобного отвращения, когда он проснется. Я хотела забыть все это и, наконец, освободиться и от него, и от своей больной привязанности к нему. Оставить его здесь живым, здоровым и все еще очень молодым. Слышать его гневные выкрики в мой адрес – нет, это было бы слишком. Я хотела сохранить свое едва зажившее, переставшее кровоточить сердце. Для литературы, для творчества, для себя самой. В конце концов, я все еще была молода и у меня была впереди целая жизнь.

Я спустилась вниз. Молодая администратор из приемного покоя, с которой мы уже общались двумя часами раньше, улыбнулась мне:

– О, вы уже закончили? – спросила она по-английски. – Остались бы до утра, сейчас и до дому-то не добраться.