Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Ее рука одиноко застыла в воздухе, словно от удивления.

Элизабет просто чудо

Она резко просыпается, будто кто-то ее окликнул. Во рту пересохло. Ей снилась тюремная школа, снились мистер Эйбрам и мистер Дамьяни – учителя-волонтеры, два свободных человека, которые каждый четверг, неделя за неделей, преподают четырнадцати заключенным все, в чем хоть сколько-нибудь разбираются сами. Историю, музыку, поэзию, гуманитарные науки. Их счастливые голоса, спорящие о поэзии. Их учительские повадки, смущенный энтузиазм. Проверяя ее стихи, они писали на полях комментарии, совсем как настоящие преподаватели у нее в университете. Не просто галочки, не просто исправления. Настоящие слова.

Глаголы экспрессивнее.

Слишком много слогов. Прочтите вслух. Прохлопайте ритм.

Элизабет, просто чудо!

Последнее написал мистер Эйбрам рядом с одной строфой в ее сонете. Она до сих пор хранит этот листок. Раньше, разглядывая его в постели, она мысленно убирала запятую, чтобы «просто чудо» относилось не к стихам, а к ней самой, и отбрасывала восклицательный знак, в котором не было ни тепла, ни глубины. У мистера Эйбрама был мальчишеский почерк, а буквы так далеко отстояли друг от друга, что она легко могла закрыть пальцами – указательным и средним – запятую и восклицательный знак, не загораживая соседних букв.

Элизабет просто чудо

Элизабет просто чудо

Элизабет просто чудо

Читая эти слова, она не слышала голос мистера Эйбрама. Они не имели отношения к тому, кто их написал. Это был даже не звук, а просто чувство. Частичка ее. Мечта, к которой можно стремиться… Просто чудо…

– Элизабет.

На стуле у кровати сидит капеллан. Когда он успел войти?

– Оставьте меня в покое, – говорит она. И с удивлением понимает, что вот-вот расплачется.

Капеллан улыбается, будто ему и не нагрубили вовсе, будто его появление здесь – приятнейший сюрприз. Это худой невысокий человек пятидесяти с лишним лет с большими глазами и лысой головой. Он достает баночку консервированных груш. Покачивает ею из стороны в сторону, призывно и в то же время с упреком, будто Элизабет – капризная девчонка, которая сама себя морит голодом.

Хорошо, она ему подыграет.

– Терпеть не могу груши, – говорит она.

Мягко и с грустной улыбкой он говорит:

– Дело ведь не в том, что вас лишили уроков поэзии.

Она говорит:

– Да неужели?

– Вам плохо из-за того, что вы сделали с Сильвией.

– Мне плохо из-за того, что меня лишили занятий.

Он качает головой:

– Мы это уже проходили.

– Кто занял мое место в группе? – спрашивает она. – Кто пойдет на поэзию?

– На самом деле вы хотите знать, сможете ли вы себя простить.

– На самом деле я хочу знать, кто, сука, пойдет на поэзию.

Он вздыхает. Они в который раз разыгрывают одну и ту же сцену. Он уже знает – по нему видно, – что сегодня ничего не добьется. Он ставит груши на тумбочку рядом с цветами.

– Я вернусь, когда будете готовы поговорить о своем поступке, – объявляет он, затем встает и уходит, а она все смотрит на пластиковые цветы.

Эти цветы. Не такие уж они простые. Строят из себя незнамо что. Будто стоят на кухонном столе на какой-нибудь ферме. Будто с них только недавно сняли целлофан. Будто их стебли потягивают влагу.

Но теперь она поняла, почему цветы вызывают в ней столько злости. Они напоминают о Сильвии. О Сильвии, ее бывшей сокамернице, ее бывшей лучшей подруге. О Сильвии, виновнице ее отстранения от занятий и, следовательно, ее болезни.

На кровати Сильвии теперь спит Дженни. Дышит ее воздухом.

Элизабет и Сильвию посадили в один год, почти шестнадцать лет назад, Сильвию – за то, что подожгла дом, в котором, как она полагала, находилась ее тетка (хотя на самом деле там был только дядя, он-то и погиб во время пожара), а Элизабет – за то, что застрелила своего парня, а потом соседа, который все видел. До прошлого месяца Элизабет и Сильвия жили в одной камере.

В тот первый год, почти сразу, почти не сговариваясь, они начали составлять на стене коллаж.

У коллажа не было границ. Он постоянно менялся, трансформировался, поверх одних листов клеились другие. Такого не было ни в одной другой камере. Произведение искусства. Все, что было в их жизни, попадало на стену: рисунки, фотографии, страницы из журналов, письма, которые они писали друг другу. Скотч был нарасхват, поэтому иногда клеили на зубную пасту.

Это Сильвия придумала делать вид, что они знакомы всю жизнь. Что они выбрали друг друга задолго до того, как их упрятали за решетку. Это было несложно. Элизабет смотрела на коллаж и, стараясь себя загипнотизировать, переплетала воспоминания Сильвии со своими. «А помнишь, как?..» У каждой имелось по несколько детских фотографий, и Сильвия приклеила их в самом центре коллажа, внахлест, чтобы лужайка, на которой стояла десятилетняя Элизабет, стала лужайкой, на которой плескалась в бассейне девятилетняя Сильвия. У маленькой Сильвии худое нетерпеливое личико и рыжие волосы. Короткая челка обрамляла высокий лоб. С возрастом прическа не менялась, как почти не менялось и худое нетерпеливое лицо. Элизабет, напротив, на всех снимках выглядела по-разному: сначала платиновая блондинка, потом брюнетка, глаза все уже и уже. Теперь у нее короткие русые волосы. Она больше не экспериментирует. Раньше она позволяла Сильвии себя расчесывать. Расческа – подарок той самой тетки, которую Сильвия хотела убить, – была широкой и тяжелой, еще недавно на обратной стороне было зеркальце. Порой, когда Сильвия ее расчесывала, Элизабет невидящим взглядом смотрела в стену. В такие моменты они с ностальгией вспоминали события, которые никогда не происходили, и дышать в тесной камере становилось свободнее, ведь заточение превращалось в сестринство.

Но как-то ночью, два года назад, Элизабет приснилась желтая полоса.

В тюрьме она служила для разметки коридоров и тротуаров, по которым перемещались заключенные, и сходить с нее было запрещено. Однако во сне полоса проходила через дом ее детства, через каждую комнату, но ровно посередине, так что, войдя в кухню, Элизабет не могла обнять мать, стоявшую у плиты. Она могла двигаться сквозь пространство, но лишь чтобы смотреть по сторонам. Вместе с ней по разметке ходила еще одна девочка, рыжая, в надувных нарукавниках. Она притворялась, что играет в классики, но, прыгая, всегда держала ноги сведенными, чтобы подошвы не касались паркета, только этой жуткой желтизны. Девятилетняя Сильвия.

Чудовищный был сон. Проснувшись, Элизабет недоумевала, как она вообще могла полюбить этот безобразный коллаж и безобразную женщину, с которой она его смастерила. Теперь, стоило ей взглянуть на Сильвию или на стену с коллажем, у нее возникало острое чувство, будто у нее выкрали прошлое, хитростью выманили детство. Сон повторялся каждую ночь, и после четырнадцати лет тесной дружбы Элизабет стала держать дистанцию. Пропускала мимо ушей робкие дружеские заверения, не обращала внимания, когда Сильвия, ничего не понимая, плакала от ее жестокости. Все свободное время Элизабет лежала, свернувшись клубочком, на верхней койке у холодного окна и, вместо того чтобы смотреть на увешанную снимками стену, где слились воедино их жалкие жизни, разглядывала тюремный двор. Она с головой окунулась в учебу. Сильвия не ходила в тюремную школу, это был единственный кусочек жизни Элизабет, до которого не дотянулись ее бледные, веснушчатые, ледяные руки. Почему Элизабет раньше не замечала, какие они мерзкие? С длинными вездесущими пальцами. Во сне Элизабет казалось, что именно эти пальцы виновны в появлении желтой полосы, что они выдернули ее из-под земли, как чумазый ребенок раскапывает корень или червяка.