Эмили Рускович - Айдахо [litres]

На капоте пикапа, во вмятине, где скапливается вода, видны крапинки ржавчины. Энн открывает переднюю дверцу. Внутри пахнет плесенью, но это даже приятно, как в сарае со старым сеном. На полу мышиный помет. Она садится на пассажирское сиденье, пристегивается и проводит рукой по приборной панели, вся ладонь в рыжей пыльце. Она с удивлением говорит себе, хотя для нее это не новость: «Я живу здесь дольше всех».

С тех пор как умер Уэйд, прошло шестнадцать лет. Он прожил на горе Айрис двадцать четыре года, Дженни и Джун – девять, Мэй – всего шесть. Энн прожила здесь двадцать девять лет. Половину своей жизни.

Из тюрьмы позвонили месяц назад. Мужчина на том конце провода говорил об условно-досрочном освобождении таким тоном, будто Энн все уже известно. Он, похоже, думал, что Дженни ее сестра. Она не нашла слов, чтобы его поправить. Шок помог ей сосредоточиться. Она уложила все самое важное в шесть коробок и собрала чемодан одежды. Она уволилась с работы. Она продала свои вещи. Она продала эту землю.

У нее не было времени осознать, каким тяжким будет это прощание.

Крашеные, колышущиеся перья «ловца снов», свисающего с зеркала, покрыты паутиной и пылью. Энн опускает стекло и, подставив легкому ветерку лицо, окидывает взглядом пустой дровник. Затем оглядывается на синие задние сиденья, где никто не сидел почти тридцать лет, – правое чуть светлее, чем левое, оба потускнели на солнце.

Наружу рвется та самая песня, которую она разучивала с Уэйдом много лет назад, песня, всю значимость которой она поняла лишь в тот вечер в лесу, когда вспомнила его первое признание в любви – любви, пробужденной музыкой в ту раннюю, робкую пору занятий в классе, до того, нет, когда все началось.

Та первая песня, кристально-ясная, снова с ней. Слова разбили вдребезги покой последнего десятка лет.

Так не пойдет. Что-то она не старается. Она способна на большее. Как это эгоистично, что за столько лет ее страх ничуть не изменился, лишь оброс подробностями, но ни подтверждения, ни опровержения не получил. Но она не в силах выйти за рамки единственного объяснения, на какое способна, – объяснения, что объяснение существует, что у всего этого была причина. Резким движением она поворачивает зеркало к себе. Смотрит на свое почти шестидесятилетнее лицо. Сзади – пустое сиденье.

Уэйд мурлычет эту мелодию себе под нос, стоя на валуне и оглядывая долину, куда они нырнули на пути сюда – с горы и в гору.

Мурлычет себе под нос, а пальцы в перчатках из оленьей кожи машинально постукивают по бедру, средний палец – до, безымянный – ре, мизинец – ми, безымянный – ре. У-ле-та-ешь. Он не догадывается, что выдает себя, не расставаясь с ее музыкой даже здесь.

Но в музыке – сама Энн. В музыке – возможность обнять ее прямо на этой горе, по которой она никогда не пройдет. Он ее любит. Он ее любит.

А Мэй услышала. Она не понимает, что к чему. Но разносит музыку повсюду, подпитывая песню всем, что ее окружает. Жужжание слепней, летняя печаль, несколько слов песни, которые ее суть: Как быстро пролетело лето, побыв ненастною порой. Остальные слова – лишь красивый узор, обрамляющий центральное чувство конца лета, эту чудовищную правду, которую так радостно петь, так приятно выводить голосом.

И вот она поет. В салоне пикапа, у Энн за спиной. В тесном пространстве за передним сиденьем ребенок поет. Дженни оборачивается. Энн ощущает весь ужас того, что будет дальше, ее выворачивает, мелодия, кипящая в ней сейчас, кипевшая в Мэй тогда, внушает ей страх.

Дженни тоже ее слышит.

Эту же мелодию минуту назад гудел себе под нос Уэйд. Эту же мелодию, которую муж привез по горной дороге откуда-то извне, Дженни уже слышала где-то на периферии, хоть и не знает, откуда она, и вот теперь ее ребенок дал мелодии слова. Уже не гул. Губы ребенка приоткрылись, и гул – прежде лишь одна из множества нитей звука – оборвался. Губы, когда-то смыкавшиеся на ее груди, придали вибрации форму; слова, которые каждый день используются повсюду, нанизанные на эту нить звука, стали другими. Какая сила, кроме смерти, способна сделать так, чтобы тело тебе не подчинялось? Любовь, любовь, я полюбил тебя с первого взгляда – Не говори этого, пожалуйста – там, в кабинете музыки.

Дженни слышит.

Это мысль и не мысль. Туго трутся и смещаются стихии: зной, треск веток под ногами, изнуренные работой руки, бесконечная грунтовая дорога, в этой тряске по ухабам они все больше и больше трещат по швам, неуловимые разломы, хлопанье поленьев о кузов, паутина и тонкие, как паутина, порезы на ногах, капли пота жалят открытые поры, укусы-уколы слепней, истончается воздух между ней и ребенком на заднем сиденье, мысль и не мысль: как легко нас порушить. Как быстро чья-то жизнь может просочиться в трещины, о которых мы не знаем, пока эта чужая жизнь не окажется у нас внутри. Мы такие пористые.

Рука Энн свисает из окна пикапа. В ладони каким-то непостижимым образом – ключи. Откуда они? Из кухонного ящика. Она почти не помнит, как его открывала. Но рука вспомнила. И сработала как по сигналу, от знания у Энн внутри. А теперь сжимает предмет, который нашла без ее участия.

Песня, застрявшая сразу в трех головах. Как кусочек души, пойманный между стаканом и ладонью, жужжит, жужжит: кто-то чужой. Как рукав, зацепившийся за колючий куст, она намоталась на детское сознание. Теперь этот другой голос будет жить в ребенке Дженни. Голос Энн пустил корни, как бы невзначай преобразил всю Мэй. Он приподнимает ее брови искренностью строк, до которых она еще не доросла. Качает ее головой себе в такт. Подчиняет себе ее дыхание. Открывает и закрывает ее рот. И вот ее дочь превратилась в это нечто, поселившееся у нее внутри, в этот фрагмент чужого английского детства за океаном, в косые лучи света в гавани.

На каждом втором слоге детские ладошки шлепают по голым ляжкам.

Дженни замахивается…

После.

Ни звука. Сон.

Грязь на лобовом стекле делает деревья реальными. Деревья окаймляют небо; небо – облака. И все это – перед глазами, бесконечно, бесконечно, за гранью того леса, реального и зримого.

Но позади, куда она не смотрит, – там на самом деле протекает этот миг.

Немой землей мазнули по мгновению. Дрожащим мгновением мазнули по немой земле. Навсегда рука Дженни.