Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Они никогда не разговаривали о том, из-за чего сюда попали, никогда. Но Элизабет известно, что почти тридцать лет назад, на вынесении приговора, где все было коротко и по существу, поскольку Дженни яростно признавала свою вину – глаза затуманены страстью, с какой другой человек (Элизабет) пытался бы все отрицать, – на вынесении приговора муж ни разу на нее не взглянул, ни разу.

Элизабет слышала от тех, кто сидит, а те слышали от тех, кто на воле, что Дженни, когда ей предоставили последнее слово, сказала:

– Я хочу, чтобы вы меня убили. Но я больше никогда не должна получать и толики того, чего хочу.

Вряд ли, конечно, Дженни выразилась бы так прямо и лаконично. Но ей действительно ничего не хочется. А если и хочется, она смывает желание голубой тряпкой и ждет, что еще с ней случится против ее воли, а случиться может всякое – например (Элизабет на это надеется), ее могут таинственным образом выпустить на свободу.

Еще ничего не подтвердилось, но шанс есть. Дженни отбыла в тюрьме почти тридцать лет. Скоро она сможет ходатайствовать о слушании. Лучшего кандидата на условно-досрочное не найти. Ни единого проступка. Ни единой колкости в адрес охранниц. Во всей тюрьме она одна посещала уроки каждый семестр, не потеряв ни права, ни интереса. Учителя ее обожают. Вот бы она еще не отгораживалась от полученных знаний, вот бы позволила себе быть не только сосудом для Элизабет. Но никто не знает – никто, кроме капеллана, которого уже нет в живых, – что она ходила в школу не для себя. На бумаге все будет выглядеть так, будто она долгие годы с помощью образования воспитывала в себе лучшие качества. Комиссии понравится. Увидев за столом пожилую женщину, они не поверят, что ей когда-либо изменяли кротость и спокойствие.

Предоставьте Дженни самой решать, и она не воспользуется этим правом. Тут и гадать нечего. Ей противна сама мысль о прощении. Она даже в Бога отказывается верить, потому что не может, по ее разумению, быть такой сущности, которая простила бы ее грехи. Она сама говорила.

Отлично. Ну и пожалуйста. Пусть и дальше хранит мученическую верность тому давнему моменту, единственному в ее жизни, когда она перестала быть собой. Только пусть занимается этим в другом месте. Не здесь. А то уже надоело смотреть, как она тратит жизнь на бесконечные сожаления.

Элизабет подаст заявление вместо нее. Это и есть ее грандиозный сюрприз, ее грандиозная жертва, ее – скажет Дженни – грандиозное предательство. Она сама заполнит форму. Поступит так, как поступала все эти годы, – будет писать от лица Дженни. Только на сей раз не стихи, не эссе по истории. Ходатайство об условно-досрочном освобождении. Она подделает подпись Дженни.

В темноте ночи она упражнялась. Написала сотню пассажей, заучила самые удачные обороты, уничтожила все черновики, чтобы Дженни ненароком их не нашла. Как говорить о том давнем происшествии, если она его не понимает и, больше того, не видит необходимости понимать? Эта невыполнимая задача – единственная возможность применить на практике все, что она изучила. Язык, историю, поэзию, искусство. Фальшивое заявление станет кульминацией всего, прощанием с миром, единственным добрым поступком за всю ее жизнь, включая и жизнь до.

Пока Элизабет пыталась облечь в слова Дженни, какой та была и какой стала, насадить на жуткие, затхлые тайны прошлого стиль изложения, подходящий для комиссии по УДО, ей волей-неволей – впервые в жизни – пришлось задуматься о собственном преступлении. Она застрелила своего парня. А когда ее увидел сосед, застрелила и его.

Ей присудили два пожизненных, одно за другим, и, на ее взгляд, это правильно. Это справедливо. Но, по правде говоря, она совершила только первое убийство. Второе просто с ней произошло – отголосок учиненного насилия, действие, совершенное ее рукой, только и всего. Ужас не перед соседом, не перед тем, что ее застали, но перед существом, в которое она превратилась. Стоило пустить первую пулю, и все остальное потеряло значение. Потеряло навсегда – она ощущала это всем телом. Даже повторное насилие спустя считаные секунды. Даже оно не могло сравниться, близко не стояло рядом с тем первым и ужасным актом.

В отличие от Дженни, Элизабет спланировала свое преступление. Замысел зрел недолго, где-то пару часов, и все же он зрел. Вот только почему? Иногда он плохо с ней обращался, иногда он обращался с ней очень плохо. Но не бил, нет, он никогда ее не бил. Она прекрасно помнит ссору, подтолкнувшую ее к убийству, но ссора – это разве причина? Нельзя все так упрощать. Как вообще можно верить в такое уродство, как знак равенства? Даже слова «подтолкнуло к убийству», «довело до критической точки» звучат не слишком-то искренне. Почти искренне. Но где-то в них кроется ложь. Она не понимала, когда все закончилось, почему она это сделала. На фоне кровавых луж, на фоне нового, плавающего измерения, которое она протолкнула своим поступком в этот мир, умысел – ничто. Он низведен до полного отсутствия. Взять хотя бы нападение на Сильвию – шаг, который она планировала и планировала. Здесь было месту всему: причинам, хитрости, умыслу, стратегии, пониманию последствий, стремлению к последствиям, предумышленности. Все это так. И в то же время нападение на Сильвию, сама логика нападения родилась из парадокса того первого убийства. Доступ. Дверь, открытая единожды.

Все эти годы она изучала почерк Дженни. Крошечные синие тропки на полях учебников и распечаток. Долгие часы в сыром, но дружелюбном кабинете, пойманные рукой Дженни и преподнесенные Элизабет, как насекомое в банке. Спасибо… но теперь настал ее черед делать подарки.

Однажды, много лет назад, Дженни заговорила во сне.

– Она видела рыбу в ручье.

Вот что сказала однажды глубокой ночью Дженни. В ее голосе было столько доверия и облегчения. Она разговаривала с Элизабет. Определенно. Элизабет словно бы увидела себя в ее сновидении, увидела, как они сидят вдвоем на полу и говорят о том, о чем никогда не разговаривали. Вот почему в ту секунду она посчитала себя вправе отозваться, разрешила себе единственный раз вторгнуться в сознание подруги.

– Рыбу? – мягко произнесла Элизабет.

– Она хотела, чтобы я пошла посмотреть.

– Кто? – Осторожно, осторожно.

– Мэй.

– А где ты была?

– Я была занята. Столько дел.

– Понятно. Заготовка дров, да?

– Она у меня была в длинных штанах, там ведь сплошные кусты.

– Это ты хорошо придумала.

– Можно поцарапаться, обгореть. Змеи тоже.

– Ты хотела ее уберечь.

Очень спокойно:

– Да, да. – Затем с ноткой паники: – Кого?

– Мэй, – сказала Элизабет.

– Мэй? – Боль в голосе Дженни. – Мэй? Мэй?

Элизабет – сердце колотится – стучала кулаком в стенку, пока не услышала снизу шумный вздох. Затем Дженни перевернулась на другой бок и снова погрузилась в сон.