Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Все ее мысли заняты Джун. Джун, сидящей на коленях напротив нее. Золотые травинки впечатываются в кожу, оставляя на ногах и ладонях шахматные узоры. Они взяли с собой бумагу с карандашами и немного хлеба, который потихоньку преет в индейском кисете Мэй. Они отщипывают от него мелкие кусочки и запихивают в рот.

Это место они прозвали «Утесами», хотя никаких утесов тут нет, только крутой бугор, усыпанный сосновыми иголками, такой скользкий, что нужно держаться за деревья, иначе упадешь. Они не были тут с тех самых пор, когда название «Утесы» еще казалось подходящим.

Джун смеется.

– Я сказала, закрой.

Мэй тоже смеется. Она думала, что закрыла.

Но теперь, когда она зажмурилась по-настоящему и чувствует, как летний ветерок обдувает лицо, слышит, как Джун скрипит карандашом по бумаге, чует запах Джун, когда та наклоняется над листом, – шампунь, и высохшая на солнце вода, и пыль амбара, и тайный животный страх, – теперь она тоже подается вперед, поджидая, когда ее озарит уверенность.

– Все? – спрашивает Джун. Карандаш завис над бумагой.

– Нет, – шепчет Мэй, ощущая солнце на веках, яркие плавающие круги. – Продолжай. – Карандаш снова скрипит по бумаге, Мэй прислушивается, представляя борозды от грифеля на странице.

Сердце стучит – кулаком по ее закрытой двери.

– Стоп! – произносит вдруг Мэй, когда ее охватывает та самая уверенность, которую она ждала. Она открывает глаза посмотреть, какое число у нее выпало в «Укладе». Верхняя часть листа усеяна галочками. Не говоря ни слова, Джун принимается их считать. Затем объявляет, словно врач – диагноз, число двадцать три.

Мэй выдыхает. Сердце уже не рвется из груди. Теперь остается только ждать. Она откидывается на траву, поворачивается на бок и, раздирая пальцами семянку, не сводит глаз со старшей сестры, а та снова и снова считает до двадцати трех, вычеркивая пункты, на которые выпало это число. Сначала она постукивает кончиком карандаша по именам мальчиков: Райан, Росс, Чэд, Тим. Потом постукивает по различным сочетаниям детей: 4 девочки, 1 мальчик; 3 девочки, 0 мальчиков; 0 девочек, 7 мальчиков. Потом, не переставая считать, по всем профессиям, которые могла бы выбрать Мэй, по всем питомцам, по всем местам, где она могла бы жить. Усадьба, квартира, лачуга, дом.

Идут минуты, и между минутами Джун рассекает вероятности. Сводя жизнь сестры к самой сути.

Первой исчезла из списка ветеринарная клиника, где могла бы работать Мэй, большая потеря, зато следом выбыла усадьба, где она бродила во сне, – жуткое, необъятное, холодное место со старинными картинами чужих семей. Как хорошо, что Джун ее вымарала, вырубила, сожгла дотла трением раскаленного карандаша. Дальше следует утрата всех возможных сыновей, какое счастье, а затем, по очереди, всех мужей, кроме одного.

Снова и снова считает сестра, то хохоча от удивления над оставшимися вариантами, то притворяясь, будто возмущена до глубины души. Мэй молча наблюдает, мечтая, чтобы эти подсчеты никогда не заканчивались. Джун взволнованно ерзает, облупленные плечи подергиваются под спутанными волосами. Такая знакомая, такая настоящая. Грязное платье. Кривые белые зубы. Запах всех ее страхов. Травинки, одинаково впивающиеся им в ноги.

– Ну что, готова? Там такое…

– Готова, – отвечает Мэй.

Джун набирает воздуха в грудь, широко раскрывает глаза.

– У тебя будет трое детей, все девочки. У тебя будет два гуся и одна кошка. У тебя будет свой видеопрокат. Ты будешь жить в лачуге. – Она вздергивает брови, нагнетая напряжение. – И ты выйдешь замуж за Чэда.

В доказательство Джун протягивает листок. Взглянув на него, Мэй кивает.

– Как получишь нужный результат, больше играть нельзя, – говорит Джун. – Давай еще раз. – Она вырывает из альбома свежий листок.

В самом верху пишет: «УКЛаД».

– Нельзя, – говорит Мэй.

Джун поднимает на нее глаза:

– Почему?

– Мне и так нравится. – Как только Мэй произносит это, у нее рассеиваются последние сомнения. Они переглядываются, и на мгновение между ними будто кто-то встает. Во взгляде Джун мелькает что-то знакомое, намек – сродни намеку-запаху – на другого человека, спрятавшегося за обгоревшим лицом. Новая Джун: ты хочешь выйти за Чэда? Ты хочешь жить в лачуге? Да ты чокнутая.

А потом намек пропадает. Перед ней все та же старая Джун, а старая Джун вовсе не считает ее чокнутой.

– Я тоже не могу играть, – говорит она. – Я свое предсказание два года назад получила.

– И где ты живешь?

– В доме.

– Сколько детей?

– Нисколько.

– А кем ты стала?

– Ученым.

– А за кого вышла?

Джун смеется.

Высохнув после мытья, ее темные волосы слиплись сосульками, обгоревший лоб блестит. Она обнимает колени руками. Она наклоняется, чтобы смахнуть с ноги Мэй муравья, и в этот самый миг среди деревьев у нее за спиной Мэй замечает пестрое пятно.

Ловкач.

Тридцать два года тому назад, в самом начале своего заключения, работая в хлеву, Элизабет нашла на дне корыта с водой кусок жести. Он весь проржавел и явно отломился от бортика под напором свиней. Увидев жестяной обломок в воде, бурый, острый, медноватый, она ощутила в себе то, что сейчас назвала бы жизненной силой. Ни секунды не мешкая и не задаваясь вопросами, Элизабет достала его из мутной воды. Стоя посреди двора на доске, брошенной поверх навоза, – кругом свиньи копаются рылами в грязи, зимнее солнце стекает в воду по частоколу – Элизабет восхищенно разглядывала находку. Как оружие обломок не имел для нее ценности. Втайне обладать чем-то запретным – вот что ей было важно.

Это оказалось непросто, но, выждав удобный момент, она все-таки ухитрилась протащить кусок жести на кухню, а там сняла с пластиковой полки кастрюли, отлепила коврик из ПВХ, сунула под него обломок и поставила кастрюли на место.

Почти шестнадцать лет спустя, прикидывая, чем бы поранить Сильвию, она про него вспомнила. Он то и дело мелькал в мыслях, пока она строила планы. Она боялась, что под ковриком его больше нет; она боялась, что он все еще там. Стоило ей набраться смелости, чтобы наведаться на кухню, как ее захлестывало странное чувство, похожее на скорбь, – по себе самой.

Но в то же время обломок придавал ей уверенности. Мало-помалу Элизабет пришла к мысли, что это не она подобрала его, а другой человек, которого теперь уже почти нет. Маленькая Элизабет, бегавшая под поливалкой. Она словно бы из последних сил сунула руку Элизабет в воду, зная – в отличие от Элизабет, – что однажды Сильвия попытается ее забрать, что однажды Элизабет понадобится этот обломок, чтобы спасти ее, спасти себя саму.

Как хорошо, что она его не использовала. Иной раз, когда они с Дженни перешучиваются или когда она мастерит для Дженни подарки, Элизабет представляет, что могло бы произойти, не продумай она хорошенько нападение на Сильвию, не раздобудь она осколок зеркала вместо ржавого куска металла, и внутри у нее все холодеет. Вдруг бы у Сильвии началось заражение крови? Вдруг бы она умерла? Тогда Элизабет не познала бы настоящую дружбу – дружбу, на какую она стала способна с Дженни.