Эмили Рускович - Айдахо [litres]

В том году пришло еще два чека, а на следующий год – еще пять, на более скромные суммы. Все до цента я потратила на развитие своего ребенка. Больше денег не поступало. А почти шестнадцать лет спустя я получила еще одно письмо, от вас.

Сколько ни объясняй, вы все равно, наверное, подумаете, что я поступила очень низко. Каждый чек ставил передо мной выбор: вернуть деньги или вложить их в дочь. Я убедила себя, что раз денег не хватились, значит, дела у вашей семьи идут хорошо. Я не знала, пока не посыпались ваши письма, что вы их недосчитались. Я решила, что приму последствия своих поступков, и на этом успокоилась. То, что я дала дочери, перевешивало любые доводы.

Посылаю вам фотографию внуков Бейли, моих правнука и правнучки. Чтобы вы увидели их, увидели, какие возможности для нас открыли чеки вашего отца. Я убеждена, что даже замужество Бейли – следствие его щедрости.

И пусть я ни о чем не жалею, должна признаться, что у меня словно гора с плеч. Вы даже не представляете, с каким облегчением я возвращаю вам отцовские деньги. Эти деньги, так и знайте, были существом всей моей жизни. Они неотделимы от меня. Я никогда не переставала думать о них – как в страхе, так и с благодарностью.

В конверте чек на сумму, которую я копила долгие годы. Великодушие вашего отца исчисляется 9200 долларами, с учетом процентов получится 10 872 доллара 65 центов. Центы я добавила не чтобы поиздеваться, а чтобы все было как должно.

Примите эти деньги в уплату моего долга. Добавлю только, что я очень стара и на это письмо у меня ушло почти три дня.

С уважением,

Энн откладывает письмо.

Она никогда не слышала о Джун Бейли Ро, но больнее всего ее кольнуло даже не содержание письма, а имя отправителя. Не та Джун. Содержание отступило на второй план перед этим главным, непростительным предательством: имя в углу конверта так и кричало высоким, звонким голоском: «Я жива!» Но нарушенное молчание не то.

Само письмо тоже принесло немало боли – подумать только, сколько всего пережил Уэйд еще прежде, чем начались настоящие страдания. При одном взгляде на фотографию с правнуками ее охватывает необъяснимая ярость, будто эта парочка украла жизнь у Мэй и Джун. Неужели эта женщина и правда связывает милые улыбки правнуков с тем своим давним грехом, когда она решила нажиться на человеке с деменцией? Неужели она и правда верит, что вылепила из своего укромного злодеяния двух радостных малышей? Читая ответ на Уэйдовы письма, она будто читает самого Уэйда – его старые строки, его страхи, его требования, а может, и его угрозы. Его равную и разную любовь к двум дочерям, еще не родившимся, к двум дочерям, уже покинувшим его.

Она швыряет письмо со снимком в кухонный ящик, а на следующий день кладет деньги в банк.

Она выбрасывает эту историю из головы.

Идут месяцы, и что-то меняется. Не только ее отношение к этой старухе. Что-то еще.

Из ее закрытой жизни словно бы вырвался новый голос, разбив иллюзию того, что история закончилась. Энн ощущает, как ее жизнь открывается снова, впервые со смерти Уэйда. Она не знает, что означает этот просвет, пока однажды не садится за фортепиано. Начинает она все с той же старой песни, первопричины, мелодии, которая и тревожит ее, и относит к Уэйду: «Сними портрет свой со стены». И вдруг мелодия преображается, меняется до неузнаваемости, обретает новое звучание. Энн никогда не писала музыку, но она представляла себе это иначе. Как что-то муторное или божественное. С муками и радостью творчества. Она ошибалась. Мелодия – это просто ограненное чувство, не больше и не меньше. Очищенный от шелухи вечер, раскинувшийся под пальцами, достаточно прикоснуться – и ты его найдешь.

Густые басовые аккорды. Кусты и пыль дороги, диссонанс. Все таится у нее в пальцах.

Старый мотив парит над ней, едва удерживаясь. Взрезая эти жуткие аккорды, интервалы в партии правой руки спотыкаются о камни в ручьях, выпрямляются и бегут, бегут изо всех сил запыхавшейся восходящей гаммой.

Пауза. Передышка. Выдох – и руки Энн застыли над клавишами. Бесконечность длиной в половинную ноту.

Исчезнувшая.

Сперва тихо, потом с возрастающей громкостью ищейки рвутся вслед за исчезнувшей.

Лапами по земле, полупедальные шажки, зловеще, далекий, приглушенный гром. Она слышит обертон в лесной чаще, это ее муж, ладони решительно рассекают воздух, высокие аккорды катятся вниз, и мелодия опускается в бас, становясь едва различимой. Теперь он спешит уже не за гончими, а за игривыми, низкими и остинатными нотами Ру, который ныряет в овраги нежной мелодии, ведущей в школу Мэй, а там уже раздаются печальные звуки свечей на бдении, искрящиеся, звонкие трели малых терций, и точно такое же бдение в школе Джун – в школе Энн, – куда она не пошла по причинам, которые так и не смогла себе объяснить, решив наблюдать из окна своего класса, и теперь это бдение выплывает у нее из-под пальцев, огоньки летним вечером на маленьком школьном дворе, хроматические силуэты, едва слышные, вниз по тропе к озеру, а там искорки растушеваны педалью, воздушные аккорды света.

Скрипит причал: катятся кубарем рваные аккорды. Следом – короткие обрывки мелодий, напряженные, дерганые движения рук. Правнуки Джун Бейли Ро все громче и громче, слепая ярость. Быстрое стаккато прищепок, снимаемых с бельевой веревки под дождем, кукольные чашки, с удовольствием растоптанные, звон пряжек пляшущих башмачков. Постепенно они расходятся, башмачок в правой руке – на восток, башмачок в левой – на запад, музыка снова меняется, и вот их уже нет. Воздушная гладь. Эхо исходных тактов, первый рефрен.

И в этой зловещей дымке нот мелодия уносит Энн в недавнее прошлое, в ее собственный лес, где она удивительным образом заблудилась. Где-то месяц назад она гуляла с собакой, а когда решила осмотреться, заметила на деревьях две таблички, которых прежде никогда не видела.

И тогда она осознала, что таблички отмечают границу ее собственной земли, что, заблудившись, она взглянула на эту землю извне, взглядом чужака.

Она слышит себя, как она смотрит на эту землю, заглядывает за таблички. Она нависает над клавишами; музыка полна ожидания. Сосны роняют капли смолы в движениях пальцев. Рыхлая земля в мажорной тональности. Только в этом месте слышен текст – надписи на табличках. «Проход воспрещен», – гласит одна, громко и отчетливо, среди деревьев. А другая, гладкая и неспешная, шесть нежных нот, растворяющихся в лесу кружевом паутинок: «Здесь играют дети».

Полный такт тишины.

Она остановила Энн, эта табличка. И вот в расслабленных руках она держит три этих слова, не таких мучительных, как остальные реликвии времен Дженни. И хотя бы на миг, стоя на опушке своего леса, левая рука опирается на ствол, правая прижата к сердцу, обе руки на клавишах, она чувствует таинственное освобождение. Полный покой.